Статья ук рб нанесение тяжких телесных повреждений статья: УК РФ Статья 118. Причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности

После внесения поправки на демографические и социально-экономические коварианты, незанятая недвижимость оставалась связанной с риском нападения при отягчающих обстоятельствах (Таблица 2). Более того, хотя многие ковариаты имели статистически значимую связь, свободные свойства имели самую сильную связь как по величине эффекта, так и по значению. Также существовала зависимость «доза-реакция» между незанятыми объектами и ожидаемым количеством нападений (рис. 3).Несмотря на то, что существовала связь между незанятыми объектами недвижимости и риском нападения при отягчающих обстоятельствах между группами блоков с течением времени, не было статистически значимой связи между изменениями в свободных объектах в группах блоков и риском нападения в этих группах блоков с течением времени. Однако менее 5% групп кварталов фактически перешли из одной категории свободных объектов в другую за пятилетний период.

В тестах на взаимодействие алкогольные магазины и парки / игровые площадки в блочных группах, по-видимому, изменили взаимосвязь между пустующей собственностью и нападением при отягчающих обстоятельствах, в то время как школы, молитвенные дома и полиция / пожарные части этого не сделали (рис. 4) . Для алкогольных точек и парков / игровых площадок эффекты взаимодействия были схожими: группы блоков с этими атрибутами имели более высокий уровень нападений при отягчающих обстоятельствах, чем группы блоков без этих атрибутов, но только на более низком уровне свободных владений.На более высоких уровнях незанятого имущества нападения при отягчающих обстоятельствах были выше и неразличимы между двумя группами. При более высоком базовом уровне нападений в группах блоков с этими атрибутами скорость увеличения количества нападений при отягчающих обстоятельствах при перемещении между каждой категорией свободных владений была менее высокой.

4.Обсуждение

В этом анализе насилия в микрорайонах мы обнаружили значительную связь между пустующими объектами и риском нападения при отягчающих обстоятельствах — и особенно нападений с применением огнестрельного оружия — даже после учета важных демографических и социально-экономических характеристик районов. Свободные объекты недвижимости также имели самый сильный размер эффекта, преобладающий над почти дюжиной хорошо известных показателей недостатка. Кроме того, было доказано наличие зависимости «доза-реакция» в том смысле, что риск нападения при отягчающих обстоятельствах в блочных группах с более высокими уровнями незанятых владений был выше, чем в блочных группах с более низкими уровнями незанятых владений.Наконец, мы отметили, что в блочных группах с парками / игровыми площадками или алкогольными напитками были более высокие скорректированные показатели нападений при отягчающих обстоятельствах по сравнению с более низкими уровнями вакансий, которые были смыты в блочных группах с более высокими уровнями вакансий, для которых показатели нападений были повсеместно высокими.

Эти данные потенциально идентифицируют пустующие объекты как изменяемую цель для вмешательства, чтобы уменьшить нападения в неблагополучных районах. Тем не менее, мы призываем к осторожности при интерпретации данных, учитывая необходимость продемонстрировать обобщаемость результатов для других городов и регионов США и ограниченную способность нашего плана наблюдений сделать вывод о причинно-следственной связи.Например, вероятность наличия неизмеримых факторов, которые могли бы объяснить связь между незанятыми объектами недвижимости и нападением при отягчающих обстоятельствах, остается вероятной, особенно без изменений внутриквартальных групп для усиления причинного вывода. Однако доля дисперсии модели, объясняемая незанятыми объектами недвижимости, намного перевешивала вклад всех других факторов в модели, и после более детального анализа продолжительность нашего исследования не была достаточной для изучения группового эффекта внутри блока.Фактически, менее 5% блочных групп испытали изменение категории свободных объектов за исследуемый период. Более длительный период исследования, в течение которого могло произойти большее количество изменений в количестве незанятых участков в группах блоков, потенциально может повысить вероятность наблюдения ассоциации и станет важной областью для будущих исследований. Помимо опасений по поводу ненаблюдаемого смешения, побочные эффекты свободных владений и нападения при отягчающих обстоятельствах, которые могли иметь место между группами блоков, также могли повлиять на наши результаты и не были измерены в этом анализе.Хотя вторичный эффект, безусловно, был возможен, мы полагаем, что он менее вероятен, чтобы стереть прочную связь, обнаруженную между пустующими объектами недвижимости и нападением при отягчающих обстоятельствах. Наконец, мы признаем, что существует неоднородность типов незанятых участков, которые не рассматривались в данном исследовании (например, закрытые и открытые участки, здания и участки / участки земли, объекты, заваленные мусором и граффити, а также объекты с чистыми прилегающими территориями, коммерческие объекты). здание или браунфилд по сравнению с жилым зданием).Дальнейшее изучение может быть выполнено, чтобы определить, имеют ли различные типы незанятого имущества одинаковое отношение к нападению при отягчающих обстоятельствах.

Несмотря на эти ограничения, наши результаты повышают качество доказательств связи между незанятыми объектами недвижимости и нападением при отягчающих обстоятельствах. Предыдущие исследования подтвердили связь между физическим расстройством по соседству и насилием [19, 20, 52–57]. Скоган обнаружил связь между беспорядком и преступностью; однако большая часть анализов была корреляционной и перекрестной [19].В своей работе Тейлор о районах Балтимора поставил под сомнение тот факт, что неблагоприятные условия проживания в районе, а не индекс физической невосприимчивости, включающий в себя незанятую собственность, предсказывают более поздние преступления [21]. Хотя его работа была важна из-за ее продольного дизайна, незанятые объекты не изучались как независимая переменная. Спелман независимо исследовал пустующие дома и обнаружил, что в кварталах с заброшенными зданиями в два раза выше уровень преступности, связанной с наркотиками и имуществом, чем в кварталах без заброшенных зданий [20].Однако его дизайн, возможно, был склонен к чрезмерному совпадению и имел ограниченную возможность обобщения, поскольку он изучал только один район с низким доходом в Остине, штат Техас, США. Работа Аккордино задокументировала проблему, создаваемую пустующей и заброшенной недвижимостью; однако это был опрос местных чиновников об экономическом и социальном возрождении центральных городов [17]. Наконец, этнографическое исследование Фулливова было разработано специально для изучения социального воздействия на жителей, которые переехали из кварталов, ухудшившихся в результате потери жилья и заброшенности, в заново застроенные общины [18].

Дополнительным преимуществом нашего исследования было то, что помимо наблюдаемой нами связи, мы также начали учитывать влияние других институциональных факторов в соседних районах, которые могут влиять на отношения между незанятыми объектами недвижимости при нападении при отягчающих обстоятельствах. При этом мы обнаружили взаимодействие между блочными группами, у которых были открытые пространства (парки / игровые площадки), и между группами с алкогольными напитками. По сравнению с блочными группами без этих факторов риск нападения при отягчающих обстоятельствах был выше, но только при низком уровне вакансий.Их отношение к нападению при отягчающих обстоятельствах ослаблялось на более высоких уровнях вакансии.

Одним из возможных объяснений более высокого уровня нападений в блочных группах с парками / игровыми площадками может быть возможность совершения преступных или насильственных действий на открытом пространстве без присмотра, а точки продажи алкоголя были изучены как способствующие агрессивному поведению [14, 48, 58]. Тем не менее, наши результаты предполагают, что присутствие только полицейских участков в блочных группах с этими атрибутами вряд ли снизит интенсивность нападений при отягчающих обстоятельствах в наших наиболее неблагополучных районах без одновременной стратегии по уменьшению физического расстройства, которое может быть источником увеличения насилие.Отсутствие существенных выводов с другими соседними учреждениями (например, школами, молитвенными домами и полицейскими / пожарными частями) может заключаться в том, что частота нападений связана не только с этими физическими структурами внутри групп кварталов, но и со стратегиями наблюдения вокруг них. отдельные учреждения. Например, в этом исследовании не изучались полицейские стратегии групповых блоков (например, уличные камеры, стратегии паркового патрулирования и пешего патрулирования). Дополнительным ограничением этих результатов взаимодействия является то, что время суток не учитывалось и может повлиять на роль этих других институтов района.Для понимания этих потенциальных взаимосвязей необходимы дальнейшие исследования.

Этот растущий объем данных о физических расстройствах в микрорайонах может оправдать поддержку вмешательств, направленных на решение этого типа расстройства, таких как уменьшение количества пустующих домов. Хотя повышение сплоченности между жителями в микрорайонах [9] является важным мероприятием, оно является сложной задачей, особенно в районах с высоким уровнем кратковременности жилого фонда. Инициативы по уменьшению физического беспорядка в микрорайонах могут дополнить эти усилия как целостный подход к снижению уровня насилия в микрорайонах.Свободные объекты недвижимости часто являются постоянными конструкциями застроенной среды, которые, если их решить, могут повлиять на жизнеспособность районов и населения в целом. 5 . Партнерство между городскими агентствами и членами сообщества имеет решающее значение при разработке стратегического плана управления и надзора за незанятой недвижимостью.Кроме того, пострадавшие города должны быть готовы к тому, чтобы учесть затраты и время, связанные с программами борьбы с загрязнением, возможность возникновения серьезных споров о доменных территориях и цель предотвращения джентрификации микрорайонов [15, 17]. В свете экономического спада, возможно, стоит сосредоточить обсуждение на управлении вакантной недвижимостью, поскольку кризис потери права выкупа меняет ландшафт не только неблагополучных, но и ранее стабильных районов [62–64]. Основанное на фактах понимание того, что городская пустующая собственность и насилие в районе фундаментально связаны, является важным первым шагом перед тем, как любая из таких стратегий управления сможет получить разумную поддержку в широком масштабе со стороны политиков.

Вклад авторов

Д-р К. К. Бранас участвовал в разработке, анализе, составлении и рецензировании статьи. Доктора Д. Рубин и В. Го внесли свой вклад в анализ и рецензирование статьи.

Благодарности

Авторы выражают признательность д-ру Надин Грасиа и Лаборатории картографического моделирования Университета Пенсильвании за ключевой вклад и работу. У авторов нет конфликта интересов или раскрытия финансовой информации, связанной с этой статьей.Нет никаких заявлений об отказе от ответственности. Эта работа была частично завершена при финансировании Центров по контролю и профилактике заболеваний (грант U49CE001093) и Национальных институтов здравоохранения (гранты R01AA016187 и R01AA020331).

«Худший случай жестокого обращения за 16 лет»: мама из Северной Каролины обвиняется в убийстве 5-летнего сына

Автор: FOX8 Digital Desk, Дэниел Пирс

WINSTON-SALEM, N.C. (WGHP) — Женщине было предъявлено обвинение в убийстве в связи с гибелью ее 5-летнего сына в графстве Форсайт, по данным следователей полиции Уинстона Салема.

Кимберли Моник Смит, 37 лет, из Рурал Холл, обвиняется в убийстве и умышленном жестоком обращении с детьми с причинением серьезных телесных повреждений.

В 21:53 В воскресенье полицейские Уинстон-Салема и скорая помощь были вызваны в квартал 2300 по Уиспервуд-стрит в Рурал-Холле в связи с сообщением о безответном ребенке.

Когда прибыли офицеры, они обнаружили 5-летнюю Кендалл Маркиз Смит, которую немедленно доставили в детскую больницу Бреннера и констатировали мертвой.

6-летний ребенок был также найден в доме, и скорая помощь выявила признаки травмы и травмы. Ребенок взят под охрану.

Судебные документы подробно описывают, что у ребенка было несколько свежих и заживающих синяков на спине, груди и ногах, а также заживающий перелом ребра и заживающий перелом плеча.

Один из соседей сказал FOX8, что они заплакали из-за того, что не знали, что дети подвергаются насилию.

«Я никогда не видел мать, но видел детей, играющих во дворе дома.И, по иронии судьбы, когда я видел их в последний раз, я помню, как подумал: «Эти дети выглядят очень счастливыми», — сказал Торренс Дюрант.

Лейтенант полиции Уинстон-Салема Грегори Дорн пояснил, что Смит является законной матерью детей, но не их биологической матерью. Она была их опекуном два года. Далее он назвал ситуацию наихудшим случаем жестокого обращения, который он видел за 16 лет.

Во вторник судмедэксперт определил, что причиной смерти Кендалла было убийство, и Смит был взят под стражу.

Смит не получила залог по обвинению в убийстве и залог в размере 200000 долларов по обвинению в жестоком обращении с детьми. Смит служил в армии примерно в 2011-2014 годах.

Любого, у кого есть информация по этому делу, просят позвонить в Crime Stoppers по телефону (336) 727-2800.

Насилие со стороны интимного партнера, военнослужащие и закон

Принята к печати 02.05.2020 г. Опубликовано 09 янв 2020

Согласно результатам первого и наиболее полного исследования американских военных, осуществляющих уход, проведенного корпорацией RAND по поручению Фонда Элизабет Доул, почти 5 человек.5 миллионов человек оказывают услуги по уходу нынешним и бывшим военнослужащим ( Ramchand et al., 2014 ). Почти треть из них являются супругами своих ветеранов-получателей помощи, и они сталкиваются с дополнительными сложностями в своей роли опекунов. Их роли как брачных партнеров меняются, как и отношения с получателями ухода, которые претерпели изменения, часто внезапные и неожиданные, из-за их военной службы. Насилие со стороны интимного партнера (IPV) — серьезная проблема общественного здравоохранения, которая затрагивает пары военных и ветеранов действующей службы так же часто, как и гражданские пары ( Marshall, Panuzio, & Taft, 2005, ).Выявление, сообщение и устранение IPV в отношениях по уходу за военными является сложной задачей для обоих супружеских партнеров. Для военнослужащих, осуществляющих уход, побег из IPV чреват личными, финансовыми и юридическими проблемами. Для супругов-военнослужащих, чьи обязанности по уходу были закреплены на законных основаниях, по доверенности или через государственные или федеральные агентства, включая Управление здравоохранения ветеранов (VA) или Управление социального обеспечения США, избежать насилия со стороны интимного партнера становится особенно проблематичным из-за непредвиденных последствий, наложенных через старейшину. злоупотребляют законами, действующими почти в каждом штате.В этой статье представлен один ответ на призыв Ишема, Хьюисона и Брэдбери-Джонса ( 2019 ) «изучить более подробно, как аспекты текущей правовой, медицинской и социальной практики (непреднамеренно) создают обстоятельства, при которых возникает проблема [ насилия в отношении лиц, осуществляющих уход за членами семьи] скрыто от глаз », в котором содержится обзор литературы, посвященной текущим исследованиям и политике в отношении ИПВ и ее воздействия на супружеских опекунов ветеранов вооруженных сил (стр. 633). Для этого он начинается с предоставления основных описательных деталей о военнослужащих в целом и о супружеских попечителях в частности.Затем резюмируются ключевые исследования, посвященные ИПВ среди военнослужащих, взаимоотношений по уходу и взаимоотношений с военнослужащими. Затем в статье описываются законы, действующие в нескольких штатах, которые создают неоправданные трудности для военнослужащих, осуществляющих уход за НИИ. Наконец, в заключение предлагаются некоторые рекомендации для решения этих сложных случаев.

Военнослужащие в США

Решение о том, кого считать военным опекуном, зависит от применяемых критериев, поэтому в данном обзоре используется наиболее всеобъемлющее определение, данное RAND Corporation в ее отчете за 2013 год.

Военный опекун — член семьи, друг или другой знакомый, который предоставляет широкий спектр услуг и помощи или управляет уходом за нынешним или бывшим военнослужащим с инвалидизирующей травмой или заболеванием (физическим или физическим). психическое), возникшее во время службы в армии. ( Таниелян и др., 2013, с. 3 )

Тип поддержки, которую оказывают лица, осуществляющие уход, делится на две категории: повседневная деятельность (ADL) и инструментальная повседневная деятельность (IADL).ADL включают купание, одевание, кормление, пользование туалетом или использование инвалидной коляски, в то время как IADL включают выдачу лекарств или напоминаний о лекарствах, пополнение запасов лекарств, управление финансами, посещение медицинских приемов, приготовление еды, предоставление транспорта и / или координацию лечения физического и / или психического здоровья. и услуги ( Ramchand et al., 2014, p. 54 ). Обязанности попечителя варьируются от ветерана к ветерану, каждая из которых представляет собой уникальное сочетание физических, социально-эмоциональных и / или психологических потребностей, которые отражают разнообразные и длительные последствия военной службы для человеческого тела и психики.

Военные лица, осуществляющие уход, подвергаются личному, профессиональному, финансовому, эмоциональному, физическому и психологическому воздействию опыта ухода, особенно когда этот опыт длился годы, даже десятилетия ( Ramchand et al., 2014, p. 114 ). В результате своего опыта работы по уходу большинство военных становятся экспертами в области управления системой здравоохранения ветеранов (VA), военными льготами и некоммерческими или общественными ресурсами; развивают невероятную стойкость, настойчивость и терпение, защищая своего ветерана и себя; и узнайте, как общаться в сети и лично с другими опекунами, чтобы находить ответы и идеи, делиться информацией и опытом, а также разрабатывать механизмы выживания для борьбы с усталостью опекунов.Независимо от своего отношения к ветерану, военнослужащие сталкиваются с множеством личных и коллективных проблем, связанных с их сменой ролей, которые могут повлиять на социальную динамику подразделения. Родителям, осуществляющим уход, может потребоваться изменить свою роль в рабочей силе или отказаться от пенсионных планов, чтобы вновь взять на себя обязанности по уходу за взрослыми детьми. Точно так же детям ветеранов-инвалидов может потребоваться уйти с работы раньше, чем ожидалось, переехать или отремонтировать жилье и скорректировать свои непосредственные семейные обязанности в соответствии с обязанностями их родителей-ветеранов.

Довольно часто военнослужащие, осуществляющие уход, являются женатыми или интимными партнерами ветеранов, о которых они заботятся. Из расчетного числа военных, осуществляющих уход за ветеранами после 11 сентября, ¹ 33,2% — супруги, а из лиц, осуществляющих уход до 11 сентября, 22,3% — супруги ( Ramchand et al., 2014, p. 33 ) . Подобно военным опекунам всех типов отношений, супруги переживают изменения в результате принятия на себя роли опекунов. Возможно, им придется сменить работу, сократить рабочее время или полностью уйти с работы.Им, возможно, придется отказаться от некоторой автономии в своей жизни, когда они будут заботиться о медицинских потребностях своих опекунов. Возможно, им придется переехать поближе к лечебным учреждениям или к поддерживающей семье. Более того, роли в супружеских отношениях часто меняются, что влияет на степень разделения супружеских задач, таких как воспитание детей, работа по дому, содержание основного места жительства, поручения и / или получение дохода.

Одна важная, но часто игнорируемая область исследований и образования, характерная для супружеских опекунов и их ветеранов, получающих помощь, — это близость.Страсть, сострадание, секс и межличностные отношения между супругами теперь должны быть предметом переговоров в рамках новой диады опекающий-получатель. «Поскольку динамика отношений меняется в тот момент, когда ветеран-инвалид возвращается домой, нередко любовь в основных отношениях смещается или ослабевает, когда партнер солдата берет на себя параллельную роль опекуна» ( Satcher et al. ., 2012, с. 9 ). Опекун может испытывать чувство потери или обиды на партнера, который может быть не в состоянии поддерживать отношения, которые у него когда-то были со своим ветераном, в то время как ветеран может испытывать чувство бремени или эмоциональной дистанции от супруга, который теперь берет на себя ответственность. роль по уходу.Кроме того, некоторые травмы и болезни способствуют изменениям в поведении, познании или темпераменте ветерана, что может еще больше ухудшить супружескую близость. Например, симптомы, возникающие в результате таких диагнозов, как посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), черепно-мозговая травма (ЧМТ), расстройство, связанное с употреблением психоактивных веществ (SUD), и депрессия, могут мешать парам-ветеранам работать друг с другом сознательно, конструктивно и вдумчиво. как они ориентируются в трансформациях, которые они претерпевают как индивидуумы, так и как пара.Контекст и характеристики этих преобразований имеют решающее значение как для ветерана, так и для супруга, осуществляющего уход. «Здоровые интимные отношения могут способствовать выздоровлению человека после физических и психических травм, в то время как их отсутствие может способствовать постоянным проблемам с психическим здоровьем и даже самоубийству» ( Satcher et al., 2012, стр. 6–7 ). Изучение способов создания и поддержания здоровой близости — важная проблема в супружеских или интимных отношениях с партнером по уходу, и это исследование должно включать понимание возможности насилия со стороны интимного партнера.

ИПВ среди военнослужащих и ветеранов

Насилие со стороны интимного партнера (IPV) — серьезная проблема общественного здравоохранения, затрагивающая пары военных и ветеранов действующей службы так же часто, как и пары без военной принадлежности ( Marshall, Panuzio, & Taft, 2005, ). Определения IPV различаются, но в этом документе используется определение Брейдинга, Базиля, Смита, Блэка и Махендры ( 2015 ), которое определяет IPV ​​как «психологическое, физическое, сексуальное насилие или преследование со стороны нынешнего или бывшего интимного партнера. Интимные партнеры могут состоять в браке или встречаться с партнерами преступника, вступившего в краткосрочные или долгосрочные гетеросексуальные или однополые отношения. Следовательно, не все интимные партнеры являются супругами виновных. Это различие важно, потому что в военных отношениях брак обеспечивает доступ к определенным преимуществам, а также налагает (явно и неявно) определенные ограничения на обоих супругов. Например, лица, состоящие в браке с военнослужащим, часто называемые иждивенцами , обычно имеют доступ к медицинским, жилищным и образовательным льготам.С другой стороны, ожидается, что иждивенцы переедут вместе со своими военными супругами, перенесут стрессовые факторы военной профессии (например, развертывание, расписание тренировок) и будут способствовать успеху своих военнослужащих, поддерживая уважение и достоинство, необходимые для семьи военнослужащих Соединенных Штатов. . Не состоящие в браке интимные партнеры военнослужащих лишены гарантии супружеской выгоды, но, в зависимости от точки зрения их партнера, можно ожидать, что они будут действовать и думать как иждивенцы.

Как и в случае с ИПВ в гражданских сообществах, точную статистику насилия со стороны интимного партнера в военных сообществах сложно установить. ² Не обо всех происшествиях сообщается персоналу больниц, поставщикам медицинских услуг, правоохранительным органам или социальным службам. Обзор литературы, проведенный Маршаллом и др. ( 2005 ) по 48 исследованиям ИПВ среди военнослужащих и ветеранов, показал частоту возникновения в широком диапазоне от 13,5% до 58% (стр. 864). Несмотря на то, что большинство военных выборок, как правило, содержат чрезмерное количество преступников с диагнозом посттравматического стрессового расстройства, удаление этих диагнозов по-прежнему подвергает семьи военнослужащих более высокому риску IPV и домашнего насилия (DV), чем гражданские семьи ( Blow, Curtis, Wittenborn, & Gorman, 2015 ; Jones, 2012 ; Marchiondo, 2015 ; Marshall et al., 2005 ). В то время как занижение данных является проблемой в случаях ИПВ независимо от военной принадлежности, особенно трудно определить среди военнослужащих, находящихся на действительной военной службе, и среди ветеранов вооруженных сил из-за дополнительных факторов, которые удерживают жертв от сообщения. Эти факторы часто связаны с финансовой и медицинской зависимостью от военнослужащего или ветерана, военной репутации военнослужащего и / или структуры командования, а также с требованиями к отчетности в Министерстве обороны (DoD).

Ранее существовали систематические условия, которые создавали дополнительные препятствия для сообщения о насилии в семье и насилии со стороны интимного партнера в парах, находящихся на действительной военной службе. Единый кодекс военной юстиции (UCMJ) до недавнего времени не признавал домашнее насилие как преступление в армии США. В 2018 году в UCMJ «были официально внесены поправки, с тем чтобы домашнее насилие было признано отдельным и признанным правонарушением» ( Военные прокуроры Сан-Диего, 2019 ). В статье 128 теперь говорится о нападении на супруга или партнера как отдельное преступление ( Joint Service Committee, 2019 ).Кроме того, обязательные требования к отчетности во многих филиалах обслуживания изменились за последнее десятилетие:

В 2006 году Министерство обороны США изменило свои требования к отчетности о домашнем насилии, чтобы разрешить ограниченную и неограниченную отчетность для взрослых жертв насилия. Ограниченные отчеты позволяют жертвам сообщать о происшествии и получать медицинскую помощь, психологическую помощь и услуги по защите интересов потерпевших через FAP без инициирования расследования или судебного процесса.В своем объяснении изменения политики Министерство обороны заявило, что «требование сообщать обо всех случаях домашнего насилия может стать препятствием для потерпевших, надеющихся получить доступ к медицинским услугам и услугам по защите интересов потерпевших без командования или вмешательства правоохранительных органов». ( Lutgendorf et al., 2012, с. 702 )

Lutgendorf et al. ( 2012 ) исследовали влияние отмены обязательной отчетности о домашнем насилии в Программу защиты семьи (FAP) ВМС США на сообщения о случаях домашнего насилия и обнаружили, что количество сообщений о домашнем насилии со временем уменьшалось.Несмотря на изменения в требованиях об обязательном сообщении, которые должны обеспечить более широкий доступ к сообщению о насилии в отношениях, все еще существуют опасения по поводу конфиденциальности сообщений и повышенного риска дальнейшего насилия, особенно для женщин-военнослужащих ( Lutgendorf et al., 2012, p. 704 ).

Женщины также являются объектом исследования IPV в исследованиях ветеранов. Среди групп женщин, получающих помощь через VHA, насилие со стороны интимного партнера, по-видимому, чаще встречается в отношении женщин-гражданских партнеров-ветеранов-мужчин.Используя ретроспективный обзор карт, Dichter et al. ( 2017 , 2018 ) исследовали воздействие ИПВ в выборке из почти 9000 женщин-пациентов с VHA в период с 2014 по 2016 год. Из общего числа прошедших скрининг пациенток 8,7% дали положительный результат на ИПВ в прошлом году ( Dichter et al., 2017, с. 764 ). И хотя менее 6% населения составляли гражданские лица, эти женщины сообщали о положительном результате ИПВ с частотой 14% по сравнению с 8,4% женщин-ветеранов ( Dichter et al., 2017, стр. 764 ). Исследователи, изучающие случаи ИПВ между ветеранами-преступниками и гражданскими партнерами, находятся в явном невыгодном положении, потому что многие гражданские интимные партнеры ветеранов не имеют права на получение медицинских услуг через VHA или могут иметь свои собственные варианты медицинского обслуживания. Без более полного доступа к этим гражданским женщинам проверка и отслеживание правонарушений ветеранов-мужчин по-прежнему затруднены.

Еще одна трудность при скрининге и отслеживании IPV среди пар-ветеранов (ветеранов-преступников и их интимных партнеров) возникает в начале первоначального сообщения IPV в VHA.Чтобы помочь бороться со склонностью к занижению сведений, медицинские работники часто собирают отчеты от обоих членов пары; однако отчет каждого члена не всегда согласуется с другим. ЛаМотт, Тафт, Рирдон и Миллер ( 2014 ) провели исследование с участием 239 пар из систем здравоохранения Бостона и Нью-Мексико. Их выборка включала разнообразное представление эпохи службы и этнической принадлежности, но 93,7% населения составляли ветераны-мужчины с гражданскими партнерами-женщинами (стр. 1370).Они обнаружили разногласия в сообщениях об агрессии со стороны интимного партнера (IPA) между каждым партнером в парах, с более высокими показателями несогласия в случаях физического IPA ( LaMotte, 2014, p. 1371 ). LaMotte et al. ( 2014 ) предположили, что одна из причин более низкого процента физических IPA, сообщаемых партнерами, заключается в том, что «партнеры, которые, возможно, были менее знакомы с VA и его политикой, воздерживались от сообщения IPA, потому что они были обеспокоены потенциальными вредными последствиями такого отчеты о военной карьере ветеранов, состоянии здоровья ВА, военной репутации »(с.1372). Они связывают более низкие показатели физического IPA, сообщаемого преступником, с выводом, согласующимся с другой литературой IPV (несмотря на военную принадлежность): воспринимаемое удовлетворение отношениями. То есть преступники, которые сообщали о более позитивных чувствах к своим отношениям, как правило, занижали сведения о своих действиях в отношении IPA ( LaMotte et al., 2014, p. 1373 ).

Как в действующей службе, так и в отношениях с ветеранами, нерешительность сообщать о IPV, кажется, совпадает с нежеланием сообщать о гражданских лицах (например,g., конфиденциальность, финансовые риски, риски для другого события), а также принимая во внимание отличительные причины, связанные с текущей или предыдущей военной службой (например, доступ к льготам как для ветерана, так и для партнера, риск для карьеры или профессиональной репутации). В то время как большая часть исследований, связанных с преступлениями IPV и сообщениями в парах военных и ветеранов, сосредоточена на мужчинах-ветеранах, совершивших преступления против гражданских партнеров-женщин, некоторые важные исследования изучали IPV с женщинами-ветеранами и ветеранами исключительно в однополых отношениях.

Женщины-ветераны

Исследование насилия со стороны интимного партнера, совершенного в отношении женщин-ветеранов, выявило факторы риска, как включающие, так и исключительные для их военной принадлежности. По данным Dichter et al., По сравнению с женщинами-ветеранами, женщины-ветераны подвергаются более высокому риску пожизненного IPV (33% женщин-ветеранов по сравнению с 23,8% гражданских женщин). ( 2011 ). Iverson et al. ( 2013 ) сообщили, что не менее 25% женщин-ветеранов-партнеров, получающих помощь VA, сообщили о физическом, сексуальном или психологическом IPV в прошлом году.Iverson et al. ( 2013 ) также обнаружили, что женщины-ветераны, которые в прошлом подвергались сексуальному насилию в детстве, подвергались более высокому риску ИПВ в прошлом году, чем женщины без такого анамнеза (стр. 770). Кроме того, женщины-ветераны, которые испытали нежелательный сексуальный опыт во время службы в армии, имели вдвое больший риск появления ИПВ в прошлом году (стр. 770). Iverson et al. ( 2013 ) объяснили, что эти факторы риска могут указывать на то, что у женщин-ветеранов, переживших травму, развилась посттравматическая или посттравматическая реакция на последующее насилие, которая затем помешала их способности обнаруживать ИПВ и реагировать на них.Исследование Дихтера и др. ( 2017 ) включало 8422 пациента-ветерана из системы VHA. Среди их выборки более высокие показатели IPV-положительности были зарегистрированы у пациентов в возрасте 35 лет и младше (10,5%), замужних женщин, тех, кто служил в эпоху последнего конфликта, и тех, кто подвергался сексуальному насилию или домогательствам во время своей военной службы ( Дихтер и др., 2017, с. 764 ).

Однополые отношения

По сравнению с исследованиями, касающимися насилия со стороны интимного партнера в гетеросексуальных парах, гораздо меньше данных доступно относительно правонарушений IPV и факторов риска для однополых отношений или для людей, которые идентифицируют себя как лесбиянки, геи, бисексуалы, трансгендеры или задающие вопросы (LGBTQ ).Габбэй и Лафонтен ( 2017 ) резюмировали, что среди невоенного населения «уровни насилия со стороны гетеросексуальных и однополых интимных партнеров сопоставимы» (стр. 291). Среди связанных с вооруженными силами ЛГБТ-групп Дардис, Шипхерд и Айверсон ( 2017 ) изучали IPV среди женщин-ветеранов, которые идентифицируют себя как лесбиянки, бисексуалы и задающие вопросы (LBQ), исследуя связь между статусом сексуальной ориентации и текущим IPV. связанные симптомы посттравматического стресса. В своих нескорректированных моделях они обнаружили, что «женщины, идентифицированные с помощью LBQ, значительно чаще испытывали пожизненный страх перед партнерами, пожизненное сексуальное IPV, пожизненное физическое IPV и пожизненное преследование интимного партнера, чем женщины-ветераны с гетеросексуальной идентификацией» ( Dardis et al. ., 2017, стр. 781 ). Даже после поправки на возраст, женщины-ветераны, идентифицированные LBQ, в своем исследовании сообщили о более высоких показателях эмоционального жестокого обращения, сексуального IPV и физического IPV в течение года до завершения опроса по сравнению с гетеросексуальными женщинами-ветеранами (стр. 783). Стоит отметить значительное отсутствие исследований, посвященных насилию со стороны однополого интимного партнера среди связанных с вооруженными силами мужчин, которые идентифицируют себя как геи, бисексуалы или опрашивающие.

Дополнительные факторы риска для ИПВ, совершенного ветеранами

Среди литературы, связанной с IPV-преступлениями ветеранов против супругов или интимных партнеров, исследователи выявили несколько дополнительных факторов риска, которые усугубляют его потенциал, включая диагнозы посттравматического стрессового расстройства, депрессии, SUD, а также историю совершения IPV до военной службы ( Finley, Baker, Pugh, & Peterson, 2010 ; Marshall et al., 2005 ; Teten et al., 2010 ). Вдобавок, но гораздо менее изучена, частота диагнозов ЧМТ у нарушителей ИПВ; однако некоторые существующие исследования, связанные с травмами головного мозга и нейродегенеративными состояниями, также предполагают дополнительный фактор риска, о котором мы должны знать. В то время как военнослужащие помогают ветеранам с различными травмами и заболеваниями, среди них распространены посттравматические стрессовые расстройства, психологические расстройства и травмы, особенно среди ветеранов конфликтов в Ираке и Афганистане.Из числа ветеранов, получивших помощь после событий 11 сентября, 52% имели диагноз посттравматического стрессового расстройства, 45,7% имели диагноз большого депрессивного расстройства, 15,4% — расстройство, связанное с употреблением психоактивных веществ, и 20,3% — травматическое повреждение головного мозга ( Ramchand et al., 2014 , с. 48 ). Этот обзор будет сосредоточен на посттравматическом стрессовом стрессе и черепно-мозговой травме, поскольку важно более внимательно изучить то, что мы знаем о связи между этими состояниями, их сопутствующими патологиями и риском ИПВ.

Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР)

С момента своего появления в психиатрическом сообществе как «контузный шок» во время Первой мировой войны (подробные исторические обзоры см. Crocq & Crocq, 2000, и Jones & Wessely, 2005, ) посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) привело к появлению обилие исследований с военнослужащими и ветеранами по всему миру.В самом последнем издании Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам (DSM-5) посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) классифицируется как психическое расстройство, вызванное воздействием (прямым или косвенным) «фактической или угрожающей смертью серьезной телесные повреждения или сексуальное насилие »( APA, 2019 ). Симптомы посттравматического стрессового расстройства варьируются от ветеранов к ветеранам, но обычно ветераны с хроническим посттравматическим стрессовым расстройством должны иметь по крайней мере один повторный симптом и один симптом избегания , а также не менее двух симптомов возбуждения и реактивности, и не менее минимум два когнитивных и симптомов настроения ( NIMH, 2019 ). Повторное переживание симптомов включает кошмары, воспоминания или пугающие мысли, а — избегание. симптомы включают воздержание от потенциальных триггеров, а также «избегание мыслей или чувств, связанных с травмирующим событием» ( NIMH, 2019, n.p. ). «Триггеры» могут быть связаны или не иметь отношения к исходной травме; ветераны с посттравматическим стрессовым расстройством могут реагировать на образы, запахи, звуки, чувства или ситуации, которые могут вызывать возбуждение и реактивность симптомов, таких как повышенная тревожность, чувство беспомощности, раздражительности, страха и гнева.Наконец, посттравматическое стрессовое расстройство также влияет на познание и настроение во многих отношениях, которые отражают депрессию (потеря интереса; негативные чувства к себе или миру; искаженное чувство вины или вины), а также черепно-мозговую травму (проблемы с памятью, особенно о травматическом событии).

Расследования взаимосвязи между посттравматическим стрессовым расстройством и IPV-преступлениями и виктимизацией дали последовательные результаты среди военного и гражданского населения ( Hahn, Aldarondo, Silverman, McCormick, & Koenen, 2015, ).Короче говоря, люди с диагнозом ПТСР с большей вероятностью будут применять ИПВ против своих партнеров и с большей вероятностью станут жертвами ИПВ ( Farrer et al., 2012 ; Finley et al., 2010 ; Hahn et al., 2015 ; Marshall et al., 2005 ; Teten et al., 2010 ). Ссылаясь на исследования Бирна и Риггса (1996), Шерман и др. (2006) и Taft et al. (2005), Finley et al. ( 2010 ) резюмировал: «Было обнаружено, что ветераны с посттравматическим стрессовым расстройством увековечивают более частую и более серьезную ИПВ со скоростью, приближающейся в 2–3 раза к средней по стране» (стр.738). Посттравматическое стрессовое расстройство не проявляется одинаково у всех ветеранов, поэтому Finely et al. (2017) хотели лучше понять, как переносили ИПВ ветераны с диагнозом посттравматическое стрессовое расстройство и их партнеры. Finley et al. (2017) провели исследование с использованием смешанных методов, в которое вошли интервью с 19 ветеранами OEF / OIF-мужчинами и 11 супругами; У 16 ветеранов выборки был диагноз посттравматического стрессового расстройства (с. 739). Из 30 стенограмм шесть ветеранов и пять нынешних или бывших супругов упомянули случаи ИПВ (стр. 739). Исходя из контекстов и описаний появления ИПВ, Finley et al.(2017) выделили три типа ИПВ: насилие в гневе, диссоциативное насилие и парасомническое или гипнопомпическое насилие (стр. 739–40). «Эти тематические исследования показывают, что могут существовать различные модели насилия, совершаемые ветеранами с диагнозом посттравматическое стрессовое расстройство в домашних условиях, возможно, в связи с признанными симптомами расстройства, в частности усиленным гневом, диссоциацией или воспоминаниями, а также нарушением сна» (Finley et al. , 2017, с. 740). Включение партнеров ветеранов в это исследование имеет решающее значение, поскольку объяснения, которые дают эти нынешние и бывшие супруги, привносят контекст IPV ​​в разговор, поскольку они интерпретируют его через диагноз посттравматического стрессового расстройства.

В литературе влияние эры услуг на связи между посттравматическим стрессовым расстройством и IPV непоследовательно. Teten et al. ( 2010 ) провели исследование с участием 94 ветеранов-мужчин из двух известных эпох службы, OEF / OIF и Вьетнама, только некоторым из которых был поставлен диагноз посттравматического стрессового расстройства (61,7%), чтобы изучить связи между агрессией интимного партнера (IPA), эпохой службы, и ПТСР (стр. 1618). Они обнаружили: «Ветераны OEF / OIF с посттравматическим стрессовым расстройством значительно чаще сообщали о психологическом насилии над своим партнером, чем ветераны OEF / OIF без посттравматического стресса» (стр.1620). Этот результат коррелирует с данными LaMotte et al. ( 2014 ), которые определили ветеранов с «более высокой степенью тяжести симптомов посттравматического стрессового расстройства», сообщили о том, что они применяли физический ПНД с меньшей частотой (стр. 1372). Как правило, с возрастом количество совершаемых с применением насилия снижается, поэтому мы можем ожидать, что среди пожилых пар-ветеранов будет меньше случаев ИПВ, о которых сообщают сами. Однако в их выборке, в которую вошли ветераны Вьетнама, Teten et al. ( 2010 ) определили, что экземпляры IPV были сопоставимы в разные эпохи предоставления услуг.Следовательно, «посттравматическое стрессовое расстройство может резко повысить риск продолжения агрессии со стороны партнера и, если его не лечить успешно, может также предотвратить ожидаемое возрастное снижение этого поведения» ( Teten et al., 2010, p. 1624 ). Супруги, ухаживающие за ветеранами, чья тяжесть посттравматического стрессового расстройства и / или агрессивность не снижается с возрастом, имеют соответствующий повышенный риск долгосрочных осложнений психического здоровья. В исследовании с участием ветеранов Вьетнама и их опекунов Калхун, Бекхэм и Босворт ( 2002 ) пришли к выводу, что опекуны, у ветеранов которых был диагностирован посттравматический стресс, сообщили о более высоком уровне бремени опекунов и плохой психологической адаптации.Таким образом, влияние посттравматического стрессового расстройства, даже на стареющих ветеранов предыдущих эпох службы, распространяется не только на ветеранов, но и на их супругов, которые уже могут быть или могут в какой-то момент стать их опекунами.

Травматическая травма головного мозга (ЧМТ)

По сравнению с посттравматическим стрессовым расстройством, исследований, посвященных взаимосвязи между черепно-мозговой травмой (ЧМТ) и ИПВ, в сообществах, осуществляющих уход за военными, немного. В то время как ПТСР классифицируется как психическое расстройство, ЧМТ — это повреждение головного мозга, вызванное внезапным толчком или ударом по голове.Такие травмы приводят к краткосрочным последствиям (таким как потеря сознания и головная боль), но также могут иметь долгосрочные нарушения памяти или концентрации внимания; влияние на когнитивное функционирование; и / или изменения режима сна, поведения или настроения ( NINDS, 2019 ). Исследования распространенности ЧМТ среди ИПВ часто фокусируются на ЧМТ в результате ИПВ у жертв, а не на ЧМТ или черепно-мозговой травме как на состоянии преступника (см., Например, Campbell et al., 2018 ; Hunnicutt, Murray , Lundgren, Crowe, & Olson, 2019 ; Iverson, Dardis, & Pogoda, 2017 ; Smith & Holmes, 2018 ).Исследования, касающиеся ЧМТ и агрессивного поведения, небольшая часть которых кратко излагается ниже, помогают нам понять связь между риском ИПВ и травмами головного мозга среди ветеранов.

Черепно-мозговая травма не является травмой исключительно для военнослужащих, поэтому исследования черепно-мозговой травмы и насилия со стороны интимного партнера среди обеих групп населения помогают прояснить эту взаимосвязь и потенциальное воздействие на лиц, осуществляющих уход. В целом черепно-мозговая травма считается фактором и фактором риска агрессивного и агрессивного поведения, особенно если пострадавший не проявлял такого поведения до травмы ( Bannon, Salis, & O’Leary, 2015, ).В метаанализе доступной литературы по IPV, объясняющей черепно-мозговые травмы, Farrer et al. ( 2012 ) обнаружил: «Из общей объединенной выборки из 222 правонарушителей ИПВ у 119 была история ЧМТ (53,6%)» ( Farrer et al., 2012, стр. 79 ). Таким образом, «распространенность ЧМТ среди тех, кто увековечивает ИПВ, значительно выше, чем распространенность ЧМТ среди населения в целом» ( Farrer et al., 2012, стр. 80, ). Уиллистон, Тафт и ВанХаастерен ( 2015 ) определили ЧМТ как повышенный фактор риска совершения ИПВ среди военнослужащих (стр.56). В их исследовании 278 ветеранов с тяжелыми психическими заболеваниями, дополнительное присутствие посттравматического стрессового расстройства или ЧМТ «более чем вдвое увеличивает риск насилия» ( Elbogen, Beckham, Butterfield, Swartz, & Swanson, 2008, стр. 116 ). ). Аналогичным образом, исследование 520 ветеранов Вьетнама, получивших травму головы, сообщило об увеличении агрессивного поведения почти через 15 лет после получения травмы ( Schwab, Grafman, Salazar, & Kraft, 1993, ). Открытие Schwab et al. ( 1993 ) было подтверждено Farrer et al.( 2012 ), который пришел к выводу: «Насилие и агрессия в результате ЧМТ могут со временем ухудшаться, а не улучшаться» (стр. 80). Таким образом, члены семьи, осуществляющие уход за ветеранами с ЧМТ в течение длительных периодов времени, длительное время подвержены таким симптомам, как раздражительность, гнев, непредсказуемые изменения настроения и потенциально агрессивное поведение, вероятно, вызванное нарушением исполнительной функции мозга.

Двойная диагностика

Точная классификация моделей поведения и разработка эффективных вариантов лечения для ветеранов с диагнозом ПТСР или ЧМТ, которые совершают ИПВ, затруднительны для медицинских работников; когда у ветеранов есть и ПТСР, и ЧМТ, эти процессы становятся еще более сложными.Два диагноза могут проявляться в сходном поведении ветерана: «проблемы с рабочей памятью, раздражительность / ярость (гнев), возбуждение, агрессия и нарушение сна» ( Tinney & Gerlock, 2014, p. 405 ). Сложность в попытке отличить поведение, вызванное посттравматическим стрессовым расстройством или ЧМТ, от поведения, связанного с ИПВ, влияет на супружеских опекунов, поставщиков медицинских услуг и, когда необходимо правовое вмешательство, на судебные системы.

Как и в случае с посттравматическим стрессовым расстройством, может быть трудно отличить симптомы или поведение, связанные с ЧМТ, и тактику совершения ИПВ.[…] Когда человек, страдающий ЧМТ, проявляет эти симптомы и поведение, члены семьи, медицинские работники и сотрудники суда по семейным делам, вероятно, приписывают все свое поведение ЧМТ. Однако, когда IPV также присутствует, раздражительность, гнев, возбуждение, агрессия и импульсивные действия приобретают дополнительное измерение, которое подвергает опасности супругов / партнеров и детей. ( Tinney & Gerlock, 2014, стр. 405 )

Кроме того, с возрастом ветеранов риск ИПВ не уменьшается для партнеров и супругов, если у этих ветеранов хроническое нелеченое посттравматическое стрессовое расстройство ( Teten et al., 2010 ) или Симптоматика ЧМТ ( Farrer et al., 2012 ; Schwab et al., 1993 ). Партнеры и супруги ветеранов с обоими диагнозами, вероятно, будут испытывать более длительные риски ИПВ по мере старения ветеранов, хотя это конкретное исследование еще не проводилось. Кроме того, одновременная диагностика также создает проблемы, когда поставщики медицинских услуг работают над разработкой планов лечения, направленных на борьбу с агрессивным поведением ( Teten et al., 2010 ). В то время как ПТСР и ЧМТ являются факторами риска, которые по отдельности увеличивают вероятность совершения ИПВ в отношениях с военными и ветеранами, оба фактора в совокупности усугубляют этот потенциал и еще больше усложняют все компоненты системы лечения и ухода.

ИПВ в гражданских семейных отношениях по уходу

Исследование случаев применения ИПВ лицами, осуществляющими уход, в отношении лиц, осуществляющих уход за членами их семей, среди гражданского населения является запретной областью исследований ( Isham et al., 2019 ; Solomon, Cavanaugh, & Gelles, 2005 ). Как правило, лица, нуждающиеся в опекунах, являются уязвимыми, пожилыми или инвалидами и, как следствие, являются популяцией, подверженной стигматизации ( Isham, Hewison, & Bradbury-Jones, 2019 ; Solomon et al., 2005 ). В силу необходимости в попечителе эти получатели ухода считаются уязвимыми, поэтому сосредоточение внимания на них как на виновниках насилия поднимает вопросы о происхождении, характере, контексте и качестве насилия и ухода за ними. Исследователи, которые изучали насилие в отношении лиц, обеспечивающих уход, обычно изучали его у взрослых с тяжелыми психическими заболеваниями (ТПЗ), а также у пожилых людей с нейродегенеративными заболеваниями, такими как деменция и болезнь Альцгеймера. Изучив имеющиеся исследования, Solomon et al.( 2005 ) пришел к выводу: «Похоже, что консервативная оценка уровня насилия в отношении членов семьи со стороны родственника с психическим расстройством составляет от 10% до 40% с момента постановки диагноза… от 50% до 65% этих целей являются членами семьи». (стр. 42–3). Насилие, связанное с деменцией, включает агрессивное поведение (физическое или словесное), направленное примерно на 6–26% пациентов с деменцией, проживающих дома ( Kunik et al., 2010 ). Еще более сложными являются ситуации, когда агрессия, связанная с деменцией, и насилие со стороны интимного партнера сталкиваются, поскольку оба эти явления часто изучаются изолированно ( Band-Winterstein & Avieli, 2019, ).Проблема лиц, осуществляющих уход, которые подвергаются насилию со стороны своих опекунов, «является сложным и многомерным явлением, и определить, когда тяжелое и вредное поведение является насилием, а когда нет, — проблематично» ( Isham et al., 2019, p. 635 ). Понимание того, как отношения и диагноз влияют на риск семейного опекуна и реакцию на ИПВ со стороны получателей помощи, является важным местом для начала.

Семейные опекуны могут подвергаться большему риску насилия со стороны получателей помощи, чем те, кто осуществляет уход в больницах, реабилитационных центрах и домах престарелых, или те, кто оказывает профессиональные услуги на дому ( Isham et al., 2019 ). Во-первых, члены семьи, осуществляющие уход, берут на себя роли, выходящие за рамки их основных ролей по отношению к получателю ухода, что требует корректировки личности и взаимоотношений как для лица, осуществляющего уход, так и для получателя ухода. Ситуации жестокого обращения с опекунами могут возникать, «когда семьи живут в непредсказуемых, часто хаотических условиях, в которых динамика власти, любви и долга сложна и тесно взаимосвязана» ( Isham et al., 2019, p. 626 ). Кроме того, членам семьи часто не хватает подготовки, чтобы подготовиться к потенциально агрессивному поведению, справиться с ним и отреагировать на него.«Отсутствие знаний и способности управлять агрессивным поведением может усугублять агрессивные инциденты, подвергая риску безопасность всей семьи» ( Solomon et al., 2005, p. 41 ). Наконец, члены семьи, осуществляющие уход, разделяют тесные эмоциональные связи и / или чувство моральной ответственности по отношению к получателям ухода и могут не распознавать, искажать или не принимать во внимание случаи IPV / DV. Как пишет Isham et al. ( 2019 ) пояснил: «Образцы или случаи сложного и оскорбительного поведения формируются ожиданиями и обязательствами проявлять заботу и терпимость к изменениям в поведении, а также к изменяющимся обстоятельствам долгосрочных отношений, наполненных личным смыслом и социальными последствиями» ( п.627). Принимая на себя новые обязанности по уходу внезапно и неожиданно, лица, осуществляющие уход, обычно сосредотачивают большую часть своих усилий на адаптации и благополучии получателя помощи; в свою очередь, они пренебрегают своими собственными.

При раздельном опыте отношения с насилием со стороны интимного партнера и забота о нем вредны для человека в долгосрочной перспективе, но сочетание этих двух обстоятельств особенно вредно. Феррейра, Локстон и Зуб ( 2017 ) провели исследование, чтобы изучить взаимосвязь между предыдущим анамнезом ИПВ и обязанностями по уходу за психическим и физическим качеством жизни (HRQOL) у женщин среднего возраста.Они собрали данные 8453 женщин из когорты базы данных Medicare Australia, которые были опрошены шесть раз в период с 1996 по 2010 год. Результаты Ferreira et al. ( 2017 ) показали, что либо история IPV , либо , взявших на себя обязанности по уходу, связана с более низкими показателями здоровья и качества жизни, но оба вместе дали худшие результаты (стр. 36). Авторы «предполагают, что может иметь место накопительный или аддитивный эффект от опыта IPV и ухода, который больше, чем опыт любого из них в изоляции» ( Ferreira et al., 2017, стр. 39 ). Сочетание ухода и ИПВ не являются обстоятельствами, которые служат хорошим предзнаменованием для здоровья и качества жизни человека.

Диагноз получателя помощи также может повлиять на то, как члены семьи интерпретируют случаи насилия и реагируют на них ( Band-Winterstein & Avieli, 2019 ). Isham et al. ( 2019 ) отмечалось, что пациенты, нуждающиеся в опекунах, часто «освобождаются от ответственности за индивидуальные действия в большинстве юридических или моральных соображений», что перекладывает бремя оскорбительного поведения на плечи лица, осуществляющего уход, а не получателя помощи (стр.633–4). Band-Winterstein и Avieli ( 2019 ) провели качественное исследование, чтобы лучше понять лиц, ухаживающих за пациентами, которые проявляют агрессию, связанную с деменцией. Одна группа лиц, осуществляющих уход, имела историю насилия со стороны интимного партнера по отношению к своему партнеру до начала деменции, а другая группа — нет. Их результаты показывают, что предыдущий опыт опекунов с насилием со стороны интимного партнера перед деменцией повлиял на их чувства, принятие и реакцию на агрессию, связанную с деменцией.Для женщин, чьи супруги проявляли насилие на протяжении всех своих отношений, насилие, которому они подвергались до постановки диагноза, изменилось по форме и частоте, что сделало агрессию менее предсказуемой, чем циклы насилия, к которым они привыкли. «Это изменение привело к иному состоянию ума: рассматривать супруга как больного человека, который больше не несет ответственности за свое поведение» (стр. 372). Женщины, чьи отношения с ИПВ произошли из-за слабоумия их мужей, восприняли это насилие как «резкое и внезапное изменение» для партнеров, которых они когда-то знали (стр.373). Обе группы женщин в конечном итоге воспринимали агрессию своих партнеров как неизбежный результат их слабоумия, с которым им приходилось бороться. Опыт применения ИПВ до деменции также привел к появлению различных взглядов на то, как ухаживать за больными. Женщины, чьи мужья проявляли к ним насилие до того, как им был поставлен диагноз деменции, чувствовали себя втянутыми в супружеские обязанности; хотя любовь к своим супругам со временем могла быть утрачена, сочувствие по-прежнему позволяло им заботиться о своих партнерах (стр. 374). Те, кто испытал ИПВ только в результате слабоумия получателей помощи, все еще полагались на любовь между ними и положительные чувства по поводу своего прошлого, чтобы продолжить свои отношения (стр.374).

В целом, супружеские опекуны партнерам с деменцией, которые демонстрируют агрессивное поведение, в конечном итоге сообщают о том, что чувствуют отсутствие поддержки, изолированность и уязвимость ( Tyrrell, Hillerås, Skovdahl, Fossum, & Religa, 2016 ). Существующие исследования, посвященные опыту этих гражданских лиц, осуществляющих уход, и их интерпретациям и реакции на насилие в отношениях по уходу, являются полезным дополнением к тому, как военнослужащие могут интерпретировать и реагировать на насилие в ситуациях со своими ветеранами.

ИПВ, супружеские опекуны и получатели помощи после 9/11

В то время как преступления IPV действующими или бывшими военнослужащими являются областью исследований с хорошо развитой историей и постоянным вкладом, этого нельзя сказать о преступлениях IPV против военных, осуществляющих уход, со стороны их ветеранов-получателей помощи. Мало что известно о ИПВ супруга / партнера в парах, осуществляющих уход за военными / ветеранами, несмотря на то, что они существуют в нескольких группах населения, отдельно подверженных риску долгосрочных негативных последствий для здоровья, социально-эмоциональных и семейных исходов.В частности, супруги, ухаживающие за ветеранами после 11 сентября, подвергаются повышенному риску совершения IPV и занижению данных по ряду факторов. Во-первых, процент супружеских опекунов и получателей помощи ветеранов после событий 11 сентября составляет значительную часть от общего числа ветеранов, осуществляющих уход. Из примерно 5,5 миллионов военных, осуществляющих уход, примерно 20% ухаживают за военнослужащими после событий 11 сентября, и из них 33,2% — супруги ( Ramchand et al., 2014, p. 30; 33 ).Во-вторых, ветераны после 11 сентября с большей вероятностью были задействованы, участвовали в боевых действиях и им были диагностированы состояния, которые усугубляют потенциал ИПВ, включая посттравматическое стрессовое расстройство, ЧМТ, SUD и депрессию ( Parker, Igielnik, Barroso, & Cilluffo, 2019 ). Ветераны после событий 9/11, как правило, моложе по возрасту: 46,2% в возрасте от 18 до 30 лет, а 47,9% — от 31 до 55 лет ( Ramchand et al., 2014, p. 43 ). Молодые ветераны могут находиться на более ранних стадиях адаптации к изменениям в их медицинском и психическом здоровье, к жизни за пределами армии и к новой идентичности «получателей помощи», несмотря на то, что они все еще находятся в трудоспособном возрасте.Когда ветераны испытывают трудности во время этих приспособлений, их супруги и интимные партнеры, к которым они чувствуют себя наиболее близкими, действуют на передовой, сталкиваясь со шквалом чувств и поведения как внутри, так и вне контроля своих ветеранов. Их партнеры / супруги, осуществляющие уход, также моложе: около 37% людей в возрасте 30 лет или моложе, а 49% — в возрасте от 31 до 55 лет, поэтому им предстоит более длительный период ухода за ними ( Ramchand et al., 2014, p. Xvii ). ). Несколько факторов, общих и отличных от ИПВ в невоенных отношениях, могут помешать военным супружеским попечителям сообщать об ИПВ, искать поддержки и / или прекращать отношения.

Одна из трудностей в понимании и реагировании на опыт военнослужащих, осуществляющих уход за супругами, которые сталкиваются с насилием со стороны интимного партнера, заключается в том, как они могут интерпретировать насильственное или агрессивное поведение своих ветеранов. Подобно тому, как Бэнд-Винтерстайн и Авиели ( 2019 ) обнаружили, что предыдущий опыт лиц, осуществляющих уход, с ИПВ повлиял на их восприятие себя как лиц, осуществляющих уход, и агрессии со стороны лиц, осуществляющих уход, с деменцией, так и военнослужащие могут обнаружить, что их восприятие изменилось.«Их… поведение, направленное на заботу и безопасность, может быть сформировано восприятием ИПВ в результате посттравматического стрессового расстройства или войны… как в противном случае простительное последствие службы ветеранов во время войны» (Finley et al., 2017, стр. 741). Кроме того, супружеским опекунам может не хватать формального обучения тому, как определять и ассоциировать насильственное поведение своих ветеранов ( Isham et al., 2019 ; Solomon et al., 2005 ). Они могут чувствовать себя неподготовленными к тому, как бороться с симптомами диагнозов, которые влияют на настроение или поведение, например, с посттравматическим стрессовым расстройством и ЧМТ ( Temple, Miller, Witting, & Kim, 2017, ), а также с тем, как отличить их от IPV ​​( Shulski , 2016 ).Когда супружеские опекуны интерпретируют агрессивное поведение как нечто неподконтрольное их ветеранам, они с меньшей вероятностью будут сообщать о таком поведении и почувствовать еще большую обязанность оставаться в отношениях ( Borah & Fina, 2017 ; Gerlock, 2016 ; Temple et al., 2017 ; Tinney & Gerlock, 2014 ).

Роль опекуна в лечении физического и психического здоровья ветерана служит дополнительным барьером, с которым сталкиваются супружеские опекуны в отношениях, где присутствует ИПВ.Ветераны, назначившие опекунов, полагаются на этих опекунов, даже если они не всегда осведомлены о степени или объеме помощи, оказываемой их опекунами. В дополнение к любой поддержке с помощью ADL, опекуны предоставляют поддержку IADL, критически важную для помощи ветерану в управлении посттравматическим стрессовым расстройством, ЧМТ, депрессией и другими проблемами психического здоровья, травмами или заболеваниями, которые могут повлиять на мышление ветерана, его обработку или реакцию на окружающий мир. . Эйприл Джерлок — один из немногих ученых, изучающих влияние насилия со стороны интимного партнера ветеранами на опыт и восприятие военнослужащих, обеспечивающих уход.В интервью с ветеранами и их опекунами Герлок ( 2016 ) отметил, что многие «партнеры и супруги не хотят отказываться от своих интимных партнеров [ветеранов-инвалидов]» (н.п.). Это кажется особенно актуальным, когда у ветерана диагностирован посттравматический стресс. Герлок ( 2016 ) продолжил: «Обсуждая неустойчивое, а иногда и агрессивное поведение ветеранов, партнеры выражали беспокойство по поводу его эмоционального состояния и желание избежать триггеров» (n.p.). Помощь ветеранам в предотвращении и / или управлении триггерами — это роль, которую берут на себя многие воспитатели, чтобы помочь ветеранам управлять своим миром, обеспечивать чувство безопасности и преодолевать неудобные обстоятельства ( Shulski, 2016 ; Temple et al., 2017 ). Сами опекуны — не единственные, кто возлагает бремя лечения ветеранов на свои плечи: медицинские работники часто полагаются и на них. Герлок ( 2016 ) заявил: «Поставщики медицинских услуг полагаются на лиц, осуществляющих уход (обычно партнера или супруга), чтобы убедиться, что ветеран соблюдает лечение» (n.p.). Супруги, осуществляющие уход, служат надежным и эффективным инструментом в группах управления здравоохранением ветеранов как по их собственному желанию, так и по инициативе их поставщиков ( Borah & Fina, 2017 ; Gerlock, 2016 ).Таким образом, выход из отношений означает осознание того, что они оставляют своих ветеранов в состоянии уязвимости, даже когда те же ситуации, в которых они помогают своим ветеранам справиться, часто наносят ущерб их собственному благополучию.

Жертвы ИПВ часто ссылаются на финансовые ограничения или манипуляции как на причину, по которой они не сообщают об ИПВ или не избегают насильственных отношений, а финансовые злоупотребления имеют место в 99% случаев домашнего насилия ( NNEDV, 2017 ). Некоторые семьи, ухаживающие за военнослужащими, находятся в финансовом затруднении, полностью живя за счет пособий и льгот, полученных супругом-ветераном, включая выплаты по инвалидности, выход на пенсию, социальное обеспечение по инвалидности и помощь военного попечителя VA.При определении льгот и услуг в системе VA учитываются как период службы ветерана, так и взаимоотношения с опекуном:

В то время как лица, осуществляющие уход, из всех эпох могут получать пособия по уходу и уходу (пенсия для ветеранов, которым требуется помощь с ADL), временный уход, услуги социальной поддержки и обучение, Программа VA комплексной помощи для лиц, осуществляющих уход за семьей (PCAFC), предоставляет дополнительные услуги лицам, имеющим право на уход после 11 сентября, включая ежемесячную стипендию, покрытие дорожных расходов, доступ к медицинскому страхованию, консультации по психическому здоровью, а также дополнительное обучение и временный уход.( Ramchand et al., 2014, стр. 33 )

В некоторых случаях обязанности по уходу не позволяют людям получать или сохранять свою работу ( Tanielian et al., 2017 ; Van Houtven et al., 2012 ). В национальном опросе военных, осуществляющих уход, Van Houtven et al. ( 2012 ) выяснилось, что 62,3% опекунов исчерпали свои активы и / или накопили задолженность, а 41% работающих опекунов покинули рабочую силу (стр. 347). Преступники ИПВ часто удерживают деньги, контролируют семейные финансы или манипулируют финансовыми ресурсами или активами, чтобы заманить жертву в ловушку.В случае супружеских опекунов их ветераны-получатели ухода могут удерживать деньги, препятствовать доступу к счетам или угрожать разрушением кредита опекуна ( Shulski, 2016 ).

Наконец, супружеские опекуны ветеранам, пережившим 11 сентября, также с большей вероятностью будут иметь в доме несовершеннолетних детей, и эти дети служат как причиной остаться, так и поводом разорвать отношения, переживающие ИПВ. Количество ветеранских семей с детьми после 9/11 в домашних условиях колеблется. В своем исследовании с участием нынешних и бывших военнослужащих и супругов-ветеранов Borah & Fina ( 2017 ) сообщили, что у 73% детей жили дома, в то время как Teten et al.( 2010 ) обнаружили, что 63% ветеранов OIF / OEF с посттравматическим стрессовым расстройством в их исследовании имели детей дома. В отчете RAND, посвященном военным опекунам, сообщается, что 39% семей ветеранов после 11 сентября имели детей в возрасте до 18 лет ( Ramchand et al., 2014, p. 99 ). Без сомнения, отношения с ИПВ влияют на детей в разных сферах, даже если насилие не направлено против них (см., Например, Carlson, 2000 ; Kernic et al., 2003 ; Margolin & Vickerman, 2007 ; Вулф, Крукс, Ли, Макинтайр-Смит и Джаффе, 2003, ).Супруги, партнеры и опекуны военнослужащих сообщают об опасениях по поводу воздействия на их детей поведения, настроения и медицинских диагнозов и диагнозов психического здоровья своих ветеранов ( Borah & Fina, 2017 ; Tanielian et al., 2017 ; Temple et al. др., 2017 ). Хотя кажется заманчивым предположить, что лица, осуществляющие уход за несовершеннолетними детьми, откажутся от жестоких отношений, это предположение может быть ошибочным. Для многих ветеранов-инвалидов дети — источник улучшения здоровья. В исследовании 234 ветеранов-мужчин Weisenhorn et al.( 2017 ) сообщили о небольшом снижении суицидальных мыслей среди тех, у кого есть дети 18 лет и младше, и предположили, что для ветеранов-мужчин наличие детей-иждивенцев в доме «может придать смысл и цель жизни» (стр. 48) . Если у ветеранов, подобных участникам исследования Weisenhorn et al. ( 2017 ), также есть супружеские опекуны в доме, эти опекуны могут быть осведомлены о положительном влиянии детей младшего возраста на физическое и / или психическое здоровье своих ветеранов. Несение тяжелой ответственности за заботу о своих ветеранах может заставить опекунов думать, что удаление детей из дома может усугубить вероятность насилия в будущем и даже самоубийства.

Различные семейные, финансовые, материально-технические и медицинские проблемы создают препятствия для супружеских опекунов, пострадавших от ИПВ. Члены семей, обеспечивающих уход за военнослужащими, включая несовершеннолетних детей в семье, часто полагаются на ветерана в плане финансовой стабильности, доступа к физическому и психическому здоровью (включая страхование) и дома. Выжившим трудно выйти из ситуации домашнего насилия, но уехать с несовершеннолетними детьми, которые нуждаются в стабильности, заботе и повседневных заботах, — это невероятная проблема.Наряду с рядом факторов риска, которые увеличивают вероятность насилия в определенных типах взаимоотношений по уходу, в этом отчете был учтен ряд причин, которые мешают супругам, осуществляющим уход, разорвать отношения, в которых их ветеран-получатель ухода стал агрессивным. Однако для супружеских опекунов во многих штатах риск покинуть своего ветерана в случае ИПВ еще выше. Законы о жестоком обращении с инвалидами и уязвимыми взрослыми предназначены для защиты тех, кто не обладает физическими или умственными способностями заботиться о себе, и эти законы исходят из подлинной потребности обеспечить их безопасность — физическую, психологическую и финансовую.Однако непредвиденные последствия этих законов также подвергают супругов, осуществляющих уход, большому юридическому риску.

Уголовные законы США

В США в 42 штатах и ​​округе Колумбия действуют законы, призванные защищать взрослых с ограниченными возможностями от жестокого обращения, пренебрежения, оставления и эксплуатации. Большинство действующих законодательных актов относятся к категории уголовных законов о жестоком обращении с пожилыми людьми. В большинстве случаев эти законодательные акты также расширены, чтобы охватить лиц в возрасте 18 лет и старше, считающихся уязвимыми (Аляска; Аризона; Флорида; Айдахо; Мэриленд; Мичиган; Миннесота; Миссисипи; Небраска; Невада; Нью-Джерси; Северная Дакота. ; Оклахома; Южная Каролина; Вашингтон; Висконсин), инвалиды (Джорджия; Луизиана; Монтана; Северная Каролина; Орегон; Южная Дакота; Техас; Юта; Вермонт; Вайоминг), иждивенцев (Калифорния; Гавайи; Айова; Мэн) , находятся под угрозой исчезновения (Арканзас; Индиана), нетрудоспособны (Вирджиния; Западная Вирджиния), инвалиды (Арканзас), подвержены риску (Колорадо), не подтверждены (Делавэр) или нуждаются в услугах защиты взрослых (Алабама; округ Колумбия; Кентукки) ( Хэмп, 2003 ).Некоторые штаты (Канзас; Миссури; Нью-Гэмпшир; Нью-Мексико; Теннесси) просто защищают взрослых в целом в соответствии с применимыми законами с различными перечисленными условиями, нарушениями или ограниченными возможностями, которые могут помешать им защитить себя или свои активы ( Hamp, 2003 ). Практически во всех этих примерах законы носят уголовный характер, и нарушители могут быть обвинены в уголовном преступлении.

Хотя формулировки этих законов варьируются от штата к штату, большинство из них объявляют незаконным оскорбление, пренебрежение, эксплуатацию или отказ от человека, когда он выполняет роль опекуна или попечителя этого человека.Во многих случаях термины опекун и опекун определены в достаточно широком смысле, чтобы охватить любого, кто оказывает первичную поддержку инвалиду или уязвимому взрослому. Например, в Алабаме лицо, осуществляющее уход, определяется как «лицо, которое несет ответственность за уход за защищаемым лицом в результате семейных отношений или которое взяло на себя ответственность за уход за этим лицом добровольно, по контракту или в качестве лица. результат узы дружбы »( Hamp, 2003 ).Таким образом, роль лица, осуществляющего уход, можно принять на себя в юридическом смысле этого слова (например, постановление суда, доверенность или регистрация для получения государственных услуг) или в смысле, который не был признан юридически, но таким образом, что могут быть признаны (с адекватным бременем доказательств) отношениями по уходу. Такие штаты, как Южная Каролина, увеличивают бремя еще больше, определяя лицо, осуществляющее уход, как «лицо, которое обеспечивает уход за уязвимым взрослым, с компенсацией или без нее, на временной или постоянной, полной или неполной основе и включает, помимо прочего, , родственник, член семьи, персонал дневного ухода, взрослый спонсор приемной семьи, а также персонал государственного или частного учреждения или учреждения »( Hamp, 2003 ).Это определение включает три аспекта, применимых к военнослужащим: компенсация, временные рамки и основа ухода. Супруги, ухаживающие за больными, которые не получают поддержки через PCSFC VA или Управление социального обеспечения, могут по-прежнему включаться в такие широкие определения, как эти, даже если им не выплачивается компенсация за оказание помощи. Кроме того, предоставление ухода на временной или частичной основе квалифицирует человека как лицо, осуществляющее уход в некоторых штатах, и, как таковое, принимает на себя ответственность в соответствии с этими законами.

Ни один из законодательных актов не предусматривает положений или исключений в случаях насилия, жестокого обращения или отказа со стороны получателя ухода. Эти законодательные акты основаны на презумпции, которую мы признаем в некоторых случаях неверной: те, кому требуются опекуны, неспособны умышленно нанести насилие или причинить вред другим, в том числе своим опекунам. Преднамеренность является ключевым моментом, поскольку ставить под сомнение это предположение не означает отрицать, что люди с определенными заболеваниями, расстройствами или заболеваниями могут неосознанно и непреднамеренно прибегать к насилию и причинять вред.Однако в некоторых случаях получатели помощи могут быть виновниками ИПВ способами, выходящими за рамки травмы или болезни. В случае посттравматического стрессового расстройства, например, Тинни и Джерлок ( 2014 ) объяснили: «Раздражительность и гнев привлекают большое внимание при попытке провести различие между симптомами посттравматического стрессового расстройства и тактикой ИПВ. […]. Если спросить о целенаправленном шаблонном поведении, которое приводит к травмам и страху, становится возможным более четкое различие между симптомами посттравматического стрессового расстройства и тактикой ИПВ »(стр.404). Хотя мы можем предположить, что только получатели помощи более молодого возраста могут быть способны к ИПВ, Isham et al. ( 2019 ) обнаружил иначе. После всестороннего анализа исследований пожилых людей, подвергающихся насилию со стороны получателей помощи, Isham et al. ( 2019 ) заключение:

В свете нашего синтеза мы задаемся вопросом, уместно ли предположить, что поведение больного или инвалида пожилого возраста должно автоматически рассматриваться как не имеющее намерения или смысла.

[…] Более того, даже когда болезнь кажется подходящим и действенным способом понимания насильственного и жестокого поведения, влияние на члена семьи, осуществляющего уход, не должно быть скрыто или сведено к минимуму. (стр.634)

Законы, в которых не признается сложность взаимоотношений по уходу, особенно с участием членов семьи, осуществляющих уход за получателями помощи, которые имеют повышенный потенциал риска насилия, подавляют самосохранение этих лиц, осуществляющих уход. Военные опекуны, особенно супружеские опекуны с несовершеннолетними детьми в доме, особенно сдерживаются этими законами.

В отношениях, в которых присутствует ИПВ, действующие законодательные акты отговаривают супругов, осуществляющих уход, отказываться от оскорбительных отношений с получателями ухода, криминализируя такое поведение и классифицируя его как «отказ». Эти законы отдают предпочтение правам ветерана над правами лица, осуществляющего уход, подвергая опекунов риску быть оставленным в случае, если они покинут домашнее хозяйство. Конечно, в тех случаях, когда опекуны сознательно бросают, жестоко обращаются, пренебрегают, запугивают или эксплуатируют своих ветеранов, которые не совершают насилия, запугивания, жестокого обращения или пренебрежения по отношению к ним (или несовершеннолетним детям, присутствующим в доме), закон является приемлемым и предъявляет обвинения. должны быть поданы.Однако в обстоятельствах, когда ветеран совершает ИПВ, эти законы создают еще один барьер, непреднамеренно препятствующий побитым партнерам покинуть страну среди населения, которое уже отговаривают от ухода по многим сложным причинам. «Можно утверждать, что это уязвимое население и их семьи нуждаются в особой защите для обеспечения их безопасности и безопасности других» ( Solomon et al., 2005, p. 51 ). Без специальной правовой защиты лица, осуществляющие уход, могут прийти к выводу, что их отъезд повлечет за собой серьезные правовые последствия, и предпочтут остаться в отношениях с оскорблениями.

Когда супруги, осуществляющие уход, рассматривают возможность разрыва отношений с IPV, их решение зависит от того, есть ли у них в доме несовершеннолетние дети. Напомним, что примерно 39% семей ветеранов после 11 сентября имеют детей в возрасте до 18 лет ( Ramchand et al., 2014, ). В случае разлуки или развода на первый план выходят вопросы опеки и посещения.

Поскольку на слушании по делу о домашнем насилии, связанном с судимостями и решениями о содержании под стражей или посещениях, так много всего поставлено на карту, судебные разбирательства, в том числе заявления о выдаче охранных судебных приказов, задерживаются чаще.Задержки, неопределенность и издержки судебного разбирательства часто вынуждают жертв жестокого обращения к скомпрометированной совместной опеке или небезопасным планам посещений, что может поставить под угрозу подвергшиеся насилию женщины и их дети. ( Джаффе, Крукс и Вулф, 2003 г., стр. 209 )

Соглашения об опеке и посещении могут быть дополнительно нарушены в обстоятельствах, когда лицо, осуществляющее уход, может быть или находилось в опасности столкнуться с обвинениями в отказе от уголовного преступления. Таким образом, опекуны могут еще больше удерживать от разрыва оскорбительных отношений с ветеранами, когда опека над несовершеннолетними детьми может оказаться под угрозой.

Некоторые люди могут отвергнуть утверждение о том, что лица, осуществляющие уход, должны беспокоиться о законах о жестоком обращении с пожилыми людьми, поскольку существуют законы штата и федеральные законы для защиты жертв домашнего насилия. Существуют федеральные законы и законы штата для защиты жертв насилия в семье, в семье или со стороны интимного партнера. В общем, эти законы предоставляют жертвам доступ к средствам правовой защиты (например, запретительные судебные приказы, право предъявлять иск к нарушителям, опека и алименты) и ресурсам (например, медицинское обслуживание, жилье и юридическая помощь). Однако для этого обсуждения уместны два соображения.Во-первых, для принятия мер защиты от домашнего насилия требуется правоохранительные или юридические меры; Следовательно, выжившие должны предпринять активные шаги, чтобы зафиксировать насилие в официальной записи (юридической, медицинской, правоохранительной). В таком случае супружеские опекуны должны сначала распознать такое поведение как насилие, а затем активно предпринять шаги для того, чтобы это насилие было задокументировано. В этом обзоре уже обсуждались проблемы, с которыми выжившие сталкиваются как при признании поведения своих ветеранов жестоким обращением (а не в результате медицинского или психического состояния), так и при сообщении о таком поведении как о насилии.Во-вторых, защита от домашнего насилия существует в рамках правовых актов так же, как и законы о жестоком обращении с пожилыми людьми. Сопоставление законов друг с другом (то есть принятие мер защиты от домашнего насилия снимает обвинения в жестоком обращении с пожилыми людьми) ставит супругов, осуществляющих уход, в битву, которая может быть разрешена только с помощью правовой системы, битва, которая требует времени, ресурсов и — по крайней мере — опекун, хорошо разбирающийся в юридических аспектах своего положения. К сожалению, многие — нет.

Другие могут предположить, что для решения своих проблем лицам, обеспечивающим уход, которые хотят разорвать оскорбительные отношения, достаточно разработать вторичный план.То есть лицо, осуществляющее уход, может поручить кому-то другому взять на себя временные обязанности по уходу до тех пор, пока не будет разработан долгосрочный план. Таким образом, ветеран сохраняет заботу, на которую он имеет право, и опекун может прекратить отношения без каких-либо юридических последствий. Это звучит идеально, но план игнорирует одно из наиболее важных обстоятельств ухода ИПВ: многие выжившие бегут без предупреждения или без предупреждения. Если, например, супружеский опекун чувствует непосредственную угрозу физической безопасности своего ребенка, она может уйти при следующей возможности, лишив приоритета плана своего ветерана и отдавая приоритет плану для себя и ребенка.Кроме того, отправка нового помощника по уходу в дом ветерана без ведома ветерана может вызвать опасное поведение, к которому помощник по уходу не готов. Это средство также предполагает, что у всех супружеских опекунов есть кто-то, кто может служить в качестве запасного или заменяющего опекуна в их распоряжении. Даже если опекуны попытаются организовать для второго опекуна более официальные каналы (например, офис координатора VA), этот запрос может вызвать уведомления в системе, которые могут непреднамеренно поставить под угрозу ее.В целом, хотя это предложение может быть вариантом для некоторых супружеских опекунов, это не вариант для всех.

Рекомендации

Поддержка супружеских опекунов в отношениях с ИПВ — сложный вопрос, требующий многогранного подхода. Чтобы быть успешным, решение проблемы IPV в супружеских отношениях по уходу должно работать с разных сторон, включая внесение поправок в уставы для включения положений о IPV и обеспечение того, чтобы сотрудники правоохранительных органов, судов по семейным делам, программы по борьбе с домашним насилием и службы защиты взрослых были лучше подготовлены к пониманию уникальных обстоятельств жизни. семьи военнослужащих и ветеранов.Даже без эффективного обучения лиц, осуществляющих уход, безопасных и интегрированных механизмов отчетности и последовательного скрининга на ИПВ планы лечения для ветеранов и поддержки лиц, осуществляющих уход, все равно не оправдаются.

Эффективные решения начинаются на первом уровне с работы с семьями военнослужащих и ветеранов, особенно с опекунами (включая, помимо прочего, супругов и партнеров), непосредственно для обеспечения доступа к образованию и ресурсам для выявления, сообщения и навигации по IPV в домашнем хозяйстве.Просвещение должно включать факторы риска, повышающие потенциал ИПВ. Многие военнослужащие лучше осведомлены о ситуации, в которой они ухаживают, о медицинских и психических проблемах своих ветеранов, системе здравоохранения VA и ресурсах (в рамках VA, а также в частном и некоммерческом секторах), чем может осознавать широкая общественность, поставщики медицинских услуг и исследователи. . Большинство из них готовы собрать еще больше информации, которая поможет им в выполнении их обязанностей по уходу, поможет ветеранам и улучшит качество жизни их семей и их самих.Однако они могут не иметь четкого представления о более широкой картине семей, обеспечивающих уход за военными, о том, как может выглядеть ИПВ, и о распространенности факторов риска, выходящих за рамки конкретной сферы их собственной семьи. Они также могут не понимать средств защиты, предоставляемых им федеральными законами и законами штата или штата о насилии в семье или в семье, или того, как получить точные ответы на юридические вопросы, которые могут возникнуть у них, если они рассматривают возможность разрыва отношений. Новые лица, осуществляющие уход, часто получают возможность обучения или ресурсов, которые помогут им понять свои новые роли и ориентироваться в них; эти учебные материалы должны включать модули, касающиеся их прав и ресурсов в случае появления ИПВ.Важно отметить, что предлагаемые изменения к Программе всесторонней помощи лицам, осуществляющим уход за семьей VA, включают в себя постановление, согласно которому лица, осуществляющие уход, которые просят выписку из программы из-за домашнего насилия или насилия со стороны интимного партнера, будут иметь право на 90 дней программных услуг и поддержку для оказания помощи в их уходе. переход. Хотя это изменение еще не было официально одобрено, оно представляет собой шаг в правильном направлении. Лица, осуществляющие уход в рамках существующей системы PCAFC, могут не знать об этих изменениях, поэтому после внедрения VHA следует разработать целевой и разнообразный план коммуникации, чтобы предупредить существующих лиц, осуществляющих уход.

Глубина, частота и документация, относящаяся к скринингу IPV в VA, продолжает мешать усилиям по оказанию помощи ветеранам-супругам и партнерам, пренебрегая возможностями скрининга IPV. Воспитатели, скорее всего, не решатся называть ИПВ насилием со стороны партнера, а не агрессией, связанной с травмой, болезнью или расстройством ветерана. Следовательно, VA должен обеспечить безопасный способ для лиц, осуществляющих уход, сообщать о IPV с учетом существующих взаимосвязанных логистических, финансовых и личных препятствий.Герлок и др. ( 2011 ) ретроспективный анализ историй болезни пациентов с 2002 по 2007 год показал, что 71% выборки не показали никаких доказательств скрининга или оценки совершения ИПВ ( Gerlock et al., 2011, стр. 29, ) . Из тех случаев, когда ветераны сами сообщили об ИПВ, 90% документации по скринингу или оценке приходилось на амбулаторные и стационарные психиатрические учреждения (стр. 29). Однако, как отметили Тинни и Джерлок ( 2014 ), «большинство поставщиков психиатрических услуг в VA, военных объектах и ​​общественных медицинских учреждениях не имеют подготовки или опыта для полной оценки IPV» (стр.411). Знание того, где ветераны, скорее всего, будут сообщать сами, помогает определить ключевые области, в которых следует лучше развивать обучение механизмам и частоте скрининга, а также направление к специалистам.

Отчетность и скрининг вне системы здравоохранения VA нуждаются в улучшении за счет более эффективной интеграции. Супруги, осуществляющие уход, могут с большей вероятностью сообщать о случаях ИПВ гражданским поставщикам медицинских услуг в надежде защитить право на получение льгот, репутацию и финансовую поддержку ветеранов.Медицинские, психиатрические и социальные службы в невоенных секторах должны быть обучены пониманию IPV в военных сообществах; в частности, это обучение должно включать факторы риска, которые усугубляют потенциал ИПВ. Кроме того, эти поставщики должны иметь безопасный механизм для сообщения IPV в систему VA для ветеранов или супругов, получающих льготы VA, со специальным флажком для тех, кто зарегистрирован в качестве опекунов. VHA и общественные партнеры должны продолжать работать вместе, чтобы делиться ресурсами и внедрять программы лечения, службы поддержки и планы безопасности для лиц, осуществляющих уход, которые обеспечивают безопасность как супруга / партнера, так и ветерана.

Устранение угрозы возможных юридических последствий со стороны лиц, осуществляющих уход за IPV, является важным шагом на пути к улучшению условий для военнослужащих. Законодатели должны внести поправки в законодательные акты штата, чтобы предусмотреть оговорки об освобождении от ответственности в случае, если лицо, осуществляющее уход, подает временный охранный ордер или может предоставить документацию о положительных результатах скрининга IPV через поставщиков медицинских, психиатрических или социальных услуг в рамках системы VA и за ее пределами. Скорее всего, законодатели не решатся предлагать такие поправки, если их не направит опыт их государственных органов, поэтому возможности для разговоров о реальных ситуациях, реальных семьях и реальных опекунах имеют важное значение.

Наконец, сотрудники правоохранительных органов, судов по семейным делам, семейного насилия и служб защиты взрослых должны быть осведомлены об уникальных ситуациях, с которыми сталкиваются военные и ветераны, осуществляющие уход, — особенно, когда сообщается или утверждается о насилии. Тинни и Джерлок ( 2014 ) определили некоторые критические ограничения, с которыми сталкиваются сотрудники правоохранительных органов и судов по семейным делам. Подобно неэффективному, неполному или нечастому скринингу медицинских работников, правоохранительные органы и суды по семейным делам также страдают от недостатка информации.В частности, Тинни и Джерлок ( 2014 ) утверждают: «В большинстве полицейских отчетов и судебных документов недостаточно информации для определения контекста насилия или уровня риска и опасности» для супруга / партнера или семьи (стр. 409). ). Улучшение доступной информации могло бы помочь, но сотрудники правоохранительных органов и судов также должны знать, какие вопросы задавать, особенно при наличии факторов риска, связанных с военными действиями.

При наличии посттравматического стрессового расстройства, связанного с боевыми действиями, вопрос «что такое симптом посттравматического стрессового расстройства?» По сравнению с «какова тактика ИПВ?» Становится более важным, поскольку супруги, лечащие врачи и суды по семейным делам пытаются понять, что происходит. приоритеты вмешательства, и внедрить меры предосторожности для повышения безопасности.( Tinney & Gerlock, 2014, стр. 403 )

Если сотрудники правоохранительных органов и судов не научатся лучше разбираться в тонкостях взаимоотношений ветеранов по уходу с IPV, «жертвы не получают необходимую информацию о ресурсах или защиту потерпевших» ( Tinney & Gerlock, 2014, p. 410 ) . Несовершеннолетние дети в семье также могут остаться без поддержки или в ситуациях с сохраняющимися факторами риска насилия, если агентства не будут работать вместе, чтобы улучшить их общение и знания.

В этой статье предпринята попытка осветить уникальную, но тревожную проблему со здоровьем в семьях, ухаживающих за военными: ветеран, совершающий насилие со стороны интимного партнера в отношении своих опекунов. Ветераны и военнослужащие подвергаются более высокому риску IPV в своих отношениях, чем их гражданские коллеги; ветераны с диагнозом «посттравматическое стрессовое расстройство», «черепно-мозговая травма», «стрессовое расстройство» или даже в большей степени депрессия. Когда эти ветераны также являются получателями помощи, полагаясь на своих супругов или интимных партнеров в оказании помощи по уходу, насилие со стороны интимного партнера может оставаться незамеченным, не регистрироваться, не лечиться и не получать поддержки.Угрожая лицам, осуществляющим уход, обвинениями в совершении уголовного преступления за отказ от получателей ухода без предоставления или нюансов в случаях насилия, уголовные законы почти в каждом штате страны еще больше препятствуют действиям по самосохранению среди населения, которое уже противится разрыву жестоких отношений. Для защиты супружеских опекунов, которые выжили в результате ИПВ, совершенного их получателями ухода, в эти уставы следует внести поправки, включив в них правовые гарантии и гарантии содержания под стражей, которые совпадают с защитой от домашнего насилия.Кроме того, лицам, осуществляющим уход, необходимы образовательные ресурсы, чтобы помочь им распознать различия между ИПВ и агрессией, связанной с заболеванием или расстройством, системе VHA и гражданским системам здравоохранения необходимо улучшить интеграцию и согласованность проверок ИПВ, а соответствующим агентствам необходимо улучшить доступ к лицам, осуществляющим уход, и облегчить им помощь. служба поддержки.

Служба полиции Нью-Йорка по культуре безнаказанности награждает сотрудника с десятками жалоб

В конце января утром 2015 года Карлетто Аллен сидел в машине, припаркованной перед его домом в Бронксе, когда к машине подбежали двое мужчин с оружием. нарисовано.

Аллен думал, что его ограбили, согласно федеральному иску о гражданских правах, который он подал в 2016 году. Он попытался запереть дверь, но один из мужчин ворвался в него и схватил его, бросил на землю и прыгнул на него сверху. . Второй мужчина сказал Аллену, что они искали его, ударил его по лицу и тоже прыгнул ему на спину. «У меня нет денег, не стреляй», — вспоминал Аллен, как сказал прямо перед тем, как подъехала машина с полицейскими сиренами. Один из мужчин на нем крикнул: «Он сопротивляется!» и еще трое офицеров прыгнули на него сверху.В ту ночь он пошел домой со сломанной рукой.

«Я почувствовал, как кто-то ударил меня кулаком в верхнюю часть туловища и лицо», — заявил Аллен в иске. Он добавил, что пытался позвать на помощь, но быстро терял сознание. «Я почувствовал удар по затылку и вышел».

Офицеры в штатском, которые, по словам Аллена, набросились на него, — полицейский Йожеф А. Тасс и Джеремайя Уильямс, специальный детектив из 47-го участка в Бронксе — не назвали себя сотрудниками Департамента полиции Нью-Йорка, согласно его иску, который был уволен в прошлом году после того, как присяжные установили, что Аллен, у которого не было юридического представителя, не смог доказать чрезмерное применение силы офицерами.Согласно сообщению The Appeal, Уильямс показал, что преследовал Аллена, потому что видел, как он курил «сигарету с марихуаной», и что он нашел пистолет у Аллена, в чем Аллен признал себя виновным в суде штата и позже оспорил в федеральном суде. Позже Аллен был вовлечен в чрезвычайно спорную массовую зачистку, и Уильямс свидетельствовал против него на суде.

После продолжительных протестов против жестокости полиции в последние недели полиция Нью-Йорка объявила о роспуске особенно жестокого подразделения в штатском.Это была одна из серии реформ, обещанных губернатором Эндрю Куомо и мэром Нью-Йорка Биллом де Блазио, которые также выдвинули такие идеи, как изменение приоритетов полиции, перераспределение финансирования и ускорение дисциплинарных процедур в тех случаях, когда сотрудники полиции вызывают «существенные ранение гражданского лица ».

«Вам не нужно протестовать, вы победили», — сказал Куомо протестующим Black Lives Matter 14 июня. «Вы достигли своей цели. Общество говорит, что вы правы, полиции нужна системная реформа ».

Активисты опасаются, что обещанные реформы что-нибудь сделают для борьбы с культурой безнаказанности полиции Нью-Йорка.Офицеров из подразделения в штатском, например, просто перевели на другие должности, что один активист недавно охарактеризовал в интервью The Intercept как «пустую шутку». Во вторник городской совет Нью-Йорка принял бюджет, который включает в себя перевод 1 миллиарда долларов из Департамента полиции Нью-Йорка, что, по словам протестующих и прогрессивных законодателей, является косметическим изменением, которое мало что изменит в характере работы полиции.

«Реформы, придуманные мэром и губернатором, не исправят этого», — сказал Алекс С.Витале, профессора социологии и координатора проекта «Работа полиции и социальной справедливости» в Бруклинском колледже. «И Билл де Блазио, и Эндрю Куомо, в частности, дружили с полицией и исправительными союзами по всему штату. Между тем де Блазио почтительно относится к ним. … Он мог приказать комиссару навести порядок в доме. Уволить некоторых офицеров. Он просто этого не делает ».

Бюро управления рисками NYPD, которое должно выявлять проблемных офицеров, в конечном итоге защищает плохих полицейских, сказал Витале, автор книги «Конец полицейской деятельности.«Это контроль за повреждениями. И есть хорошо задокументированные случаи, когда офицеры серьезно вышли из-под контроля. Увольнение этих офицеров согласуется с движением за освобождение. Это не значит, что нам нужно или офицеров; То есть меньше офицеров и начнем с худших ».

Основываясь на официальных жалобах и судебных процессах с его именем, Уильямс может быть ярким примером того, с чего начать. В течение 18-летней карьеры Уильямса в полиции Нью-Йорка, 60 жалоб, связанных с 21 отдельным инцидентом, были поданы против него в Совет по рассмотрению жалоб граждан, независимое агентство, которое расследует жалобы на неправомерные действия полиции Нью-Йорка, согласно записям, полученным в результате запроса публичных документов. после недавней отмены противоречивого закона 50-а, который скрыл от общественности записи о неправомерном поведении офицеров.Для сравнения, согласно годовому отчету CCRB за 2018 год, 41 процент нынешних военнослужащих полиции Нью-Йорка никогда не подавали на них никаких жалоб. У 21 процента была только одна жалоба, у 3 процентов — пять, а у 9 процентов — более шести.

В период с 2008 по 2018 год было подано 11 судебных исков, в которых Уильямс (как правило, включая других офицеров) обвинялся в неправомерном поведении полиции, таком как чрезмерная сила и неправомерный арест, согласно CAPstat, проекту, отслеживающему заявления о неправомерных действиях полиции Нью-Йорка.Согласно жалобам CCRB, рассмотренным The Intercept, а также федеральному иску, опубликованному The Appeal, Уильямс был обвинен четыре раза в анальном проникновении в подозреваемый. На суде в 2017 году адвокаты Аллена спросили Уильямса, заработало ли его такое поведение в округе прозвище «задница». Уильямс признал, что люди называют его «ослом», но оспорил происхождение этого прозвища, сообщает The Appeal со ссылкой на протоколы суда. Не далее как в прошлом году он был обвинен в жалобе CCRB в использовании удушающего захвата во время ареста; Эта практика была под пристальным вниманием в Нью-Йорке после убийства Эрика Гарнера в 2014 году, но только в прошлом месяце Куомо подписал закон, запрещающий ее.

Жалоба на удушение, как и 31 из 60 обвинений против Уильямса, была признана CCRB «необоснованной», что означает, что в любом случае у совета не было достаточно доказательств, чтобы прийти к окончательному выводу, согласно веб-сайту CCRB. Между тем только два обвинения, вытекающие из одной и той же жалобы, были признаны «необоснованными», то есть у CCRB было достаточно доказательств, чтобы сказать, что они безосновательны. Уильямс был оправдан по трем жалобам, пять были признаны обоснованными, в том числе одна касалась обыска с раздеванием.В 18 жалобах заявитель или жертва указаны как «отказывающиеся сотрудничать», что означает, что после подачи первоначальной жалобы CCRB потерял связь с заявителем или заявитель не захотел предоставить подписанное заявление.

В течение почти 20 лет Уильямс и другие офицеры 47-го участка обвинялись в жестоком обращении с людьми в Бронксе, согласно записям, рассмотренным The Intercept. Но даже вопиющие действия, в которых обвиняется Уильямс, могут не подпадать под расплывчатый стандарт «серьезных телесных повреждений», который де Блазио определил как цель, с которой нужно бороться.

Но даже если — большое если — реформы де Блазио и Куомо уволят самых жестоких офицеров, непонятно, как они изменят более широкую культуру, которая в первую очередь стала причиной злоупотреблений. В жалобах на него выясняется, что Уильямс никогда не действовал в одиночку, поскольку упоминаются и другие офицеры. Его партнеры и другие офицеры на месте происшествия были обвинены в злоупотреблениях, таких как ограничение дыхания подозреваемого, как указано в жалобе CCRB 2019 года, которая так и не была разрешена из-за отказа заявителя сотрудничать.Когда Аллену сломали руку во время его ареста в 2015 году, он показал полицейскому на участке свою торчащую кость, согласно его иску; тем не менее, вместо того, чтобы наказать Уильямса за необузданный арест, вскоре после этого департамент наградил Уильямса надбавкой на 11 000 долларов. Из 11 судебных исков против Уильямса два, которые были урегулированы публично, обошлись городу в 95 000 долларов; остальные девять либо еще не рассмотрены, либо имеют «неизвестный» результат, согласно CAPstat. Несмотря на то, что на него было подано так много гражданских жалоб, Уильямс был вознагражден в полиции Нью-Йорка: с 2008 по 2018 год он получил 13 повышения и был повышен от полицейского до детектива, присоединившись к подразделению в штатском.

На вопрос о послужном списке Уильямса полиция Нью-Йорка сослалась на недавнее обращение Нью-Йорка 50-a. «Департамент привержен прозрачности и давно выступает за реформы до 50-а. Поскольку закон был отменен буквально на прошлой неделе, Департамент получил значительное количество запросов о дисциплинарных отчетах, которые ему было запрещено раскрывать », — говорится в заявлении полиции Нью-Йорка. Департамент отказался предоставить информацию о Williams для комментариев, а офис Де Блазио не ответил на запрос о комментариях.

В жалобах и исках против Уильямса утверждается, что он четыре раза засовывал руки людям в анусы. Такое поведение, якобы используемое для поиска контрабанды, категорически запрещено Управлением полиции Нью-Йорка, чей раздел руководства по патрулированию, посвященный досмотру с раздеванием, запрещает обыск полостей тела в записке с заглавными буквами, если только офицер не увидит посторонний предмет и не получит ордер на обыск.

В одной жалобе 2007 года в CCRB, по которой правление не смогло прийти к выводу, заявитель описал инцидент, сказав, что он чувствовал себя «изнасилованным».На самом деле, ФБР определяет изнасилование как «проникновение во влагалище или анус, независимо от того, насколько оно незначительно, любой частью тела или предметом, или оральное проникновение половым органом другого человека без согласия жертвы».

Последняя из этих жалоб произошла только в сентябре прошлого года, когда к человеку из Бронкса подошли офицеры, потому что они подумали, что у него есть сумка с наркотиками, согласно жалобе, поданной в CCRB. По словам Уильямса, подавшего рапорт об аресте в органы внутренних дел, произошла непродолжительная драка, в ходе которой офицера оттеснили, а мужчину арестовали.Заявитель утверждал, что Уильямс прощупывал свой задний проход во время ареста. В жалобе CCRB упоминается, что сестра заявителя пришла в полицейский участок, чтобы пожаловаться на Уильямса, который, по ее словам, прижимал ее брата к земле за горло, в то время как другой полицейский прижимал его всем весом к его спине. Она сказала, что «толстый белый полицейский» прикоснулся к ее груди, а затем ее арестовали за «подстрекательство к беспорядкам». CCRB не пришел к выводу по жалобе из-за отсутствия сотрудничества.

Дайан Гольдштейн, сержант в отставке, проработавшая почти 22 года в полицейском управлении Редондо-Бич в южной Калифорнии и член Партнерства по обеспечению правопорядка, сказала, что поиск полостей «никогда» не уместен в полевых условиях.«Вам никогда не позволят провести поиск наркотиков в полостях тела в полевых условиях», — сказал Гольдштейн. «Без серой зоны».

Уильямс, наряду с другими офицерами 47-го участка, был назван в судебном иске 2017 года о сексуальных домогательствах.

Жалоба возникла в связи с арестом Кэмерона Хэнсона в 2015 году, который был арестован вместе со своей девушкой после драки. Хэнсон сказал в иске, что, когда его посадили в тюрьму, его обыскали, и никаких наркотиков или оружия у него не было обнаружено.Позже, согласно жалобе, к нему в камеру зашел белый детектив и сказал: «Кто бы это ни получил, откажитесь». Детектив потянул за пояс спортивных штанов Хэнсона, заглянув в его штаны. Потрясенный поведением детектива, Хэнсон отклонился в сторону. Согласно иску, полицейский ударил его лицом вниз по полу и сорвал с него штаны, нижнее белье и рубашку, оставив его полностью обнаженным, при этом он бил его ногами и кулаками. К ним присоединились около 10 офицеров, в жалобе указаны Уильямс и еще пять человек.

Хэнсон был закован в кандалы. Офицеры заявили, что нашли у него марихуану, и ему были предъявлены обвинения в незаконном хранении марихуаны, домогательствах и попытке нападения. В конечном итоге все обвинения были сняты. Иск Хэнсона против города был отклонен в декабре 2018 года после того, как стороны достигли внесудебного урегулирования.

В других жалобах на Уильямса его обвиняют в фальсификации гражданского лица и применении чрезмерной силы.

Например, Шон Винт подал в суд на Williams и Sgt.Эрика Флорио за нарушение гражданских прав, утверждая, что они остановили Винт и обыскали его, но не нашли ни наркотиков, ни оружия, поэтому они осмотрелись и нашли на земле окурок. Они утверждали, что это была трава и принадлежала Винту, используя это как предлог для его ареста, заявил Винт в судебном иске. Они приняли его за соседского человека по прозвищу «Шо», который, как они думали, обладал информацией о преступности в этом районе. Как только у Винта сняли отпечатки пальцев во второй раз, полицейские поняли, что он не Шо, и сказали ему об этом, согласно иску.Чтобы скрыть свою ошибку, они обвинили Винта в незаконном хранении марихуаны. Ему пришлось восемь раз явиться в суд, прежде чем обвинения были сняты. Иск Винта о гражданских правах находится на рассмотрении, и ответчики отрицают существенные обвинения.

В жалобе на инцидент в мае 2019 года мужчина утверждал, что, уйдя от Уильямса и его партнера, Уильямс сказал: «Почему этот парень всегда уходит от нас. В следующий раз, когда я поймаю его, я брошу его о землю и подброшу к нему все, что найду.ЦКРБ признал эту жалобу «необоснованной» из-за отсутствия достаточных доказательств.

Уильямс и другие офицеры были обвинены в физическом насилии в отношении подростков в майской 2007 г. жалобе, также признанной «необоснованной». Подростки утверждали, что, когда они пытались позвать прохожих на помощь во время ареста, офицер с такой силой ударил их головой в окно полицейской машины, что оно разбило стекло, оставив на его лице рану.

Даже после обещанных де Блазио и Куомо реформ Витале не надеется, что злоупотребления полиции Нью-Йорка будут пресечены.

«На протяжении всего своего пребывания в должности и де Блазио, и Куомо защищали полицию от ответственности», — сказал Витале. «Хотя их недавняя поддержка отмены 50-A достойна похвалы, реформы, которые они в настоящее время предлагают, вряд ли серьезно повлияют на культуру безнаказанности в полиции Нью-Йорка».

IJERPH | Бесплатный полнотекстовый | Социальные нормы суицидального и самоповреждающего поведения у шотландских подростков

1. Введение

Пытаясь классифицировать широкий спектр форм поведения, к которым может применяться определение агрессии, данное Бароном и Ричардсоном (1994), Паррот и Джианкола (2007) предложили таксономию того, как такое агрессивное поведение может проявляться.В рамках их таксономии агрессивное поведение различается по ортогональным параметрам прямого и косвенного выражений, а также активных и пассивных выражений. Например, физическая драка будет рассматриваться как прямая и активная форма физической агрессии, тогда как отказ от исправления заведомо ложных сплетен будет считаться косвенной и пассивной формой словесной агрессии (в той степени, в которой человек считает, что его бездействие косвенно приведет к вредные последствия для целевого человека).Поскольку Паррот и Джанкола придерживаются определения агрессии, предложенного Бароном и Ричардсоном, каждое из этих проявлений агрессии по-прежнему должно соответствовать критериям, описанным выше. Примечательно, однако, что таксономия Паррота и Джанколы тонко изменяет определение Барона и Ричардсона, чтобы включить преднамеренное отсутствие поведения, которое, как следствие бездействия, направлено на причинение вреда целевому человеку (которого, как полагают, цель имеет мотивацию избегать) .

Еще одно измерение агрессии — это крайность предполагаемого вреда, причиненного поведением.Хотя агрессивное поведение не включено в таксономию Пэрротта и Джианколы (2007), оно различается по степени, в которой поведение, если оно будет успешно выполнено до конца, может причинить вред получателю. Таким вредом может быть интенсивность и продолжительность причиненной физической боли, степень, в которой поведение вызвало травму или пагубный результат и т. Д. В своей рукописи Пэррот и Джанкола приводят примеры поведения, которые были бы расположены в одном и том же концептуальном пространстве в их рукописи. прямая-косвенная, пассивно-активная таксономия и сильно различаются по степени вредоносности.Например, прямая активная агрессия может варьироваться от поведения, которое причиняет относительно серьезный вред, такого как физическая травма (например, нанесение ударов кулаком, поражение другого человека оружием и т. Д.), До поведения, которое причиняет очень легкий вред, например легкое нанесение вреда. негативный психологический опыт (например, сделав угрожающее лицо, приняв агрессивную позу и т. д.). Точно так же два агрессивных поведения могут быть одинаково вредными и располагаться в разных концептуальных пространствах своей таксономии. Например, стрельба из пистолета в другого человека является чрезвычайно вредным, прямо-активным агрессивным поведением, тогда как тайное отравление другого человека является чрезвычайно вредным косвенно-активным агрессивным поведением.

Хотя определение Барона и Ричардсона (1994) требует, чтобы агрессивное поведение происходило с намерением и с убеждением, что получатель хочет избежать такого поведения, не обязательно подразумевается, что «причинение вреда» является скрытым мотивом поведения, а не просто инструментом. для достижения некоторых других целей (например, Buss, 1961). Человек, который ведет себя агрессивно, делает это с намерением причинить вред получателю по определению (согласно Барону и Ричардсону), но другие мотивы могли в первую очередь побудить человека вести себя агрессивно (см. Также Bushman & Anderson, 2001 для аналогичные аргументы).Короче говоря, агрессия иногда является эффективной стратегией для достижения целей.

По этой причине Фергюсон и Бивер (2009) отказались от определения Барона и Ричардсона (1994) и предложили определять агрессию как поведение, «направленное на повышение собственного положения в иерархии доминирования за счет другого» (стр. 287). Точно так же точка зрения социального интеракционизма Тедески и Фелсона (1994; см. Также Фелсон и Тедески, 1993) также концептуализирует агрессию как изначально инструментальное поведение, которое люди иногда используют для достижения своих социальных мотивов.Подобно Фергюсону и Биверу, в подходе социального интеракционизма индивиды могут иметь ближайшую цель или намерение причинить вред другому человеку, но это вредное поведение всегда следует рассматривать как стратегию для достижения более отдаленного социального мотива. В то время как Фергюсон и Бивер сосредотачиваются исключительно на мотиве восхождения по иерархии доминирования с эволюционной точки зрения, мотивы агрессивного поведения, описанные в подходе Тедески и Фельсона, по своей сути являются социальными по своей природе.Например, точка зрения социального интеракционизма утверждает, что агрессия может быть стратегией приобретения ресурсов, удержания других от приобретения ваших ресурсов, восстановления своей репутации, защиты себя или других и т. Д., Поскольку точка зрения социального взаимодействия не концептуализирует намерение причинить вред. другой человек как конечная цель поведения, понимание отдаленных социальных мотивов, которых люди пытаются достичь, обеспечивает критический контекст для точного понимания того, почему люди ведут себя агрессивно.

Вместо того, чтобы заменять определение агрессии, данное Бароном и Ричардсоном (1994), точка зрения социального интеракционизма просто подчеркивает другой аспект агрессивного поведения. В частности, в то время как Барон и Ричардсон дают определение того, какие качества необходимы для того, чтобы поведение было классифицировано как агрессивное, точка зрения социального интеракционизма фокусируется на том, каких социальных мотивов может достичь это агрессивное поведение, без определения необходимых критериев для поведения, которое считается агрессивным. первое место.Таким образом, для целей настоящей рукописи поведение должно соответствовать критериям Барона и Ричардсона, чтобы считаться агрессивным. Далее, мы используем два измерения агрессивного поведения, описанные Парроттом и Джианколой (2007; т. Е. Прямое-косвенное и активно-пассивное измерение), и обсуждаем третье измерение «крайности» вредоносности агрессивного поведения. Наконец, в соответствии с перспективами социального интеракционизма, мы концептуализируем агрессию как класс поведения (из всего репертуара возможных поведений), который люди используют для навигации в своей социальной среде и достижения различных социальных мотивов.

Повседневные представления людей об агрессии, вероятно, включают вредное физическое поведение, такое как удары руками, ногами, стрельба, нанесение ножевых ударов и т. Д., И резкое словесное поведение, такое как брань, ругань и т. Д. Хотя такое поведение явно вредно, оно также явно недопустимо в лабораторные настройки. Для сравнения, примеры «вредного поведения», допустимого в лабораторных условиях, включают в себя такое поведение, как воздействие на другого участника неприятным шумом и выбор того, как долго другой участник должен погружать свою руку в ледяную воду.Хотя эти последние формы поведения могут быть умеренно вредными и неприятными для восприятия, они явно менее экстремальны, чем многие повседневные представления об агрессии.

Примечательно, что мы рассматриваем крайность вреда как постоянное качество агрессивного поведения. Чем больше вреда может быть потенциально причинено, тем агрессивнее будет поведение по отношению к цели. Однако это не критерий при принятии бинарного решения о том, произошла ли агрессия: либо поведение потенциально может причинить некоторый вред, что делает его подходящим для того, чтобы его можно было считать агрессивным, либо нет.Если поведение находится в континууме вредоносности, независимо от степени вредоносности, поведение потенциально может быть агрессивным, если соблюдены другие определяющие критерии. Также примечательно, что существует порог для поведения, которое просто считается «вредным», и порог для поведения, которое считается достаточно вредным, чтобы считаться социально значимым. Теоретически поведение может соответствовать порогу признания вредного (и, следовательно, потенциально агрессивного) и не соответствовать порогу социальной значимости.

К сожалению, именно то, что подразумевается под «вредом», плохо определено в исследованиях агрессии, что привело к неточной границе между тем, какое поведение «вредно», а какое — нет. Например, если вред определяется как требующий повреждения тканей или долгосрочных негативных последствий, то поведение в рамках лабораторных парадигм не является вредным (и, следовательно, не агрессивным), и, вероятно, поведение, допустимое в лабораторных условиях, не допускается. будет разрешено достичь порогового уровня, чтобы считаться вредным.Мы не хотим подразумевать, что узкое определение вреда обязательно ошибочно. Это может просто отражать интерес исследователя к определенному классу поведения, возможно, более значимому для людей и общества в целом. Это также достигается ценой невозможности изучить это в безопасности университетской лаборатории (и, опять же, мы не хотим предлагать изучать все в лабораториях). Хорошо это или плохо, но многие психологи, похоже, принимают более мягкие критерии определения вреда.Например, Паррот и Джанкола (1997) приводят пример «по ошибке наступить кому-то на ногу» (стр. 282) как пример «вредного» поведения, не соответствующего критериям агрессии. Подразумевается, что вред, связанный с наступлением на чью-то ногу, достаточен, чтобы считаться агрессивным (если поведение было сделано намеренно). Кроме того, некоторые исследователи принимают поведение в рамках лабораторных парадигм агрессии как примеры агрессии; таким образом, некоторым кажется, что вред требует лишь умеренно неприятного опыта или умеренно пагубного результата без долгосрочных негативных последствий.Другими словами, чисто в силу того, что, например, звуковые волны рассматриваются как пример агрессии, некоторые исследователи должны предположить, что неприятности, вызываемые звуковыми взрывами, достаточно вредны, чтобы потенциально быть агрессивными. Следовательно, однако, исследования, проведенные с использованием этих лабораторных парадигм, могут не распространяться на те более узко определенные типы вреда, о которых говорилось выше.

Наивно очевидное решение, требующее более экстремального поведения в лабораторных условиях, создает Catch-22.В лабораторных условиях исследователи могли бы измерить чрезвычайно вредное поведение, что позволило бы сделать убедительные выводы о том, что агрессия имела место. Однако нижняя граница вредности, при которой поведение становится однозначно агрессивным, вероятно, является верхней границей вредности, допустимой в лабораторных условиях. Поэтому исследователи агрессии стремятся к тому, чтобы участники обменивались минимальным количеством вреда, необходимым для проверки их гипотез, что находится в прямом противоречии с мотивацией получить четкие меры агрессии.В качестве альтернативы, исследователи агрессии также стремятся к тому, чтобы участники обменивались максимальным количеством вреда, допустимым в пределах лаборатории (чтобы получить четкую меру агрессии), что находится в прямом противоречии с целью не подвергать участников излишнему вреду. наносит вред во время учебы. Таким образом, лабораторное исследование агрессии становится трудным балансирующим действием между двумя противоречащими друг другу целями: исследователи должны минимизировать уровни вреда, которым обмениваются участники, при этом не допуская, чтобы вредоносность полностью исчезла из-за поведения.

Таким образом, мы считаем, что вред — это постоянное качество последствий поведения. Некоторые виды поведения, демонстрируемые в лабораторных условиях, являются умеренно вредными и, таким образом, могут занимать крайний нижний предел диапазона возможной вредоносности. Однако, что критически важно, в силу того, что они просто находятся в континууме вредоносности, это умеренно вредное вредное поведение может соответствовать критериям агрессивности, если соблюдаются другие критерии.

Как описано выше, причинение реального вреда в результате такого поведения не имеет отношения к тому, считается ли это поведение агрессивным. Скорее, критическим критерием является то, было ли поведение совершено с намерением причинить вред.

Тедески и Куигли (1999) утверждают, что «намерение относится к ближайшей цели действия» (стр.128). Таким образом, в контексте проявленной агрессии намерение причинить вред просто означает, что поведение участников является целенаправленным, и участники верят, что их поведение, если оно будет выполнено до конца, успешно нанесет вред получателю. Другими словами, как утверждают Андерсон и Бушман (1997), «[в] лабораторной области необходимо быть уверенным, что участники понимают зависимую переменную так, как предполагал экспериментатор. Если предполагается, что применение электрического шока (или любого вредного раздражителя) измеряет агрессию и только агрессию, тогда должны быть созданы такие условия, чтобы участники считали, что наносимые ими разряды нанесут вред жертве.»(Стр. 36).

Неудивительно, что разногласия относительно степени фактического вреда поведения в рамках лабораторных исследований также являются предметом разногласий по поводу убеждений участников о вреде их поведения. Например, при обсуждении поведения, демонстрируемого в рамках парадигмы, когда участники (якобы) доставляют друг другу неприятные звуковые сигналы, Фергюсон и Руэда (2009) отмечают, что звуковые сигналы «очевидно (для участника) не вредны, и поэтому участник не ожидает причинения реального вреда другому человеку, независимо от того, насколько громкими будут взрывы »(стр.133). Здесь авторы подразумевают, что «вред» относится только к поведению, приводящему к уровню конечности, превышающему допустимый в лабораторных условиях; следовательно, поведение не может считаться агрессивным. Действительно, участники, которые воспринимают стимул как немного неприятный для себя, могут иметь мало оснований полагать, что они могут использовать тот же стимул, например, чтобы вызвать повреждение тканей или мучительную боль. Однако, как и в случае с фактическим вредом поведения, убеждения участников о вреде поведения также находятся в континууме.Участники могут полагать, что звук взрыва вызовет у другого человека умеренно неприятный опыт. Таким образом, такое поведение, по-видимому, занимает пространство, в котором поведение может привести к легкому вреду, но также не превышает порогового значения, которое сделало бы исследование этически недопустимым. К сожалению, представления участников о потенциальном вреде стимулов, с которыми они сталкиваются в лабораторных парадигмах (которые можно было бы считать эквивалентными успешной проверке с помощью манипуляций), обычно не оцениваются.

Аналогичным образом, некоторые поднимали вопрос о том, считают ли участники, что получатель вредного поведения действительно мотивирован избегать такого поведения (например,г., Фергюсон и Руэда, 2009; Тедески и Куигли, 1996). В конце концов, если участники считают, что вред, который они наносят, является лишь умеренно вредным, для них кажется разумным также полагать, что получатель будет лишь слегка мотивирован, чтобы избежать его. Кроме того, получателем вредного поведения обычно является другой участник, который предположительно дал согласие на участие в исследовании и может (с точки зрения участников) рисковать потерять стимул для преждевременного прекращения исследования.Тем не менее, кажется разумным предположить, что люди стремятся минимизировать неприятности своего опыта; таким образом, разумно предположить, что участники считают, что получатель вредного поведения мотивирован избегать последствий этого поведения, даже если оно является лишь умеренно вредным.

Таким образом, простой демонстрации имевшего место вредного поведения недостаточно, чтобы утверждать, что человек вел себя агрессивно.Чтобы агрессия произошла, необходимо предположить, что поведение было вызвано когнитивным процессом, который включал намерение причинить вред реципиенту и убеждение, что получатель хотел избежать последствий такого поведения. В рамках лабораторных парадигм агрессии кажется разумным, что участники могут полагать, что их поведение вызовет легкий дискомфорт у получателя, и получатель будет мотивирован минимизировать дискомфорт, который они испытывают. Таким образом, поведение в рамках лабораторных измерений агрессии может быть классифицировано как агрессивное.Естественно, даже если лабораторные парадигмы могут использоваться для оценки агрессивного поведения, их обобщение ограничено, среди прочего, уровнем (потенциального) нанесенного вреда.

Первое измерение таксономии Парротта и Джианколы (2007) — это прямая и косвенная природа агрессивного поведения. Описывая различие между прямой и косвенной агрессией, Паррот и Джанкола заявляют, что прямая агрессия включает «личные взаимодействия, в которых преступник легко идентифицируется жертвой».Напротив, косвенная агрессия осуществляется более окольными путями, и преступник может оставаться неопознанным и тем самым избегать обвинений, прямой конфронтации и / или контратаки со стороны цели »(стр. 287). Как мы обсудим ниже, в большинстве лабораторных парадигм агрессии отсутствуют черты прямой агрессии. Многие из этих парадигм предполагают искусственное взаимодействие между участниками и общим «другим участником», а вредное поведение обычно не происходит лицом к лицу. Кроме того, поведение участников, проявляемое в рамках лабораторных парадигм агрессии, часто не «напрямую» передается получателю такого поведения, но асинхронно с (мнимым) нанесением вреда получателю.Последствия поведения участников якобы передаются получателю через особенности исследования, в котором они участвуют. Следовательно, помимо вышеупомянутых определяющих характеристик агрессии, участники должны верить, что экспериментатор действительно выполнит вредоносное поведение в более поздний момент времени. В совокупности поведение в рамках парадигм лабораторной агрессии, согласно этим определениям, довольно косвенно.

Второе измерение таксономии Парротта и Джианколы (2007) — это активный и пассивный характер поведения.Активная агрессия вовлекает человека, который проявляет поведение, которое наносит вред получателю. Напротив, пассивная агрессия характеризуется бездействием участников, которое, как считается, заведомо приводит к пагубным последствиям для получателя. Все парадигмы лабораторной агрессии, которые мы обсуждаем ниже, включают поведение, которое считается активным.

Таким образом, в рамках лабораторных парадигм агрессии вредность поведения находится на крайнем нижнем пределе диапазона возможного вреда, участники могут полагать, что их поведение причинит только незначительный вред, участники могут полагать, что получатель может быть только умеренно мотивированы избегать такого поведения, а форма поведения участников может охватывать только ограниченную часть концептуального пространства возможных форм агрессии.В совокупности поведение, демонстрируемое в парадигмах лабораторной агрессии, кажется ограниченным и нерепрезентативным для многомерной природы агрессии.

Еще один момент, связанный с поведением, проявляемым в рамках парадигм лабораторной агрессии, заключается в том, какие мотивы участники могут пытаться достичь. Эти мотивы важно учитывать, поскольку они могут не совпадать с представлениями исследователей о мотивах участников.Это несоответствие может привести к ошибочной интерпретации исследователями поведения участников.

В рамках лабораторных парадигм агрессии поведение участников ограничено ограниченным набором реакций (например, Tedeschi & Quigley, 1996, 1999). Нередко участники «взаимодействуют» с другим участником и получают возможность нанести лишь некоторый (легкий) вред (иногда даже без вреда).Это создает скудное и ограниченное представление о социальных взаимодействиях, происходящих за пределами лаборатории. В рамках лабораторных парадигм агрессии участникам часто не предоставляется возможность, например, снизить эскалацию ситуации, пойти на компромисс со своим партнером по взаимодействию или предупредить своего партнера о надвигающемся опыте вредного стимула; им разрешено только не причинить никакого вреда или причинить некоторую степень вреда. Однако все это неагрессивное поведение — это тактика, которая может иметь место в естественных взаимодействиях «в реальном мире».Даже в парадигмах, где якобы происходит какое-то взаимодействие, они обычно взаимодействуют не с другим участником, а на самом деле с невосприимчивой компьютерной программой. Таким образом, поведение участников может быть искусственно навязано континуумом вредоносного поведения, что может сделать неоднозначным относительно того, действительно ли участники планировали свое поведение как вредное, или их поведение было просто вызвано отсутствием альтернативных вариантов реакции. Однако исследователи по-прежнему могут интерпретировать поведение, проявляющееся в «исследовании агрессии» с использованием «лабораторной парадигмы агрессии», как «агрессивное».”

Например, предположим, что участник получает, казалось бы, неспровоцированное оскорбление от партнера по взаимодействию, и хочет заявить, что такие неспровоцированные оскорбления неприемлемы. Вне лаборатории участник может вовлечь партнера по взаимодействию в беседу. Внутри лаборатории, если единственный возможный канал связи со своим партнером по взаимодействию — это, например, отправка серии ядовитых звуковых сигналов взад и вперед, участники могут попытаться выразить свое неодобрение с помощью оскорбления, отправив своего партнера по взаимодействию. ядовитый звуковой взрыв.Участник может не намереваться причинить вред своему партнеру по взаимодействию, и участники могут даже предпочесть альтернативные, но недоступные средства связи. Даже попытки контролировать (например, один очень громкий взрыв в качестве сдерживающего фактора) или снизить эскалацию ситуации (например, серия очень слабых взрывов) будут встречены только индифферентным заранее запрограммированным шаблоном или функцией рандомизации. Тем не менее, исследователь может ошибочно интерпретировать любой случай выбора звукового взрыва участниками как проявление агрессии просто потому, что это было наблюдаемое поведение, имевшее место в рамках «лабораторной парадигмы агрессии».По сути, это комплексное социальное взаимодействие, строго ограничивающее возможности участников в отношении того, как они могут себя вести, а затем (неверная) интерпретация наблюдаемого поведения в рамках узкой концептуализации мотивов участников.

Точно так же у участников может быть мотив соответствовать гипотезам исследования (тем, что они интуитивно представляют). Например, участник, который получает, казалось бы, неспровоцированное оскорбление, непосредственно перед тем, как ему дается возможность причинить вред другому человеку, может интуитивно понять, что он участвует в исследовании агрессии (особенно, если известно, что экспериментатор изучает человеческую агрессию).Этот гипотетический участник может решить, что самый простой способ получить компенсацию и покинуть лабораторию — это «действовать агрессивно» и не допускать никаких подозрений. Здесь у участника есть мотив выполнить требования обучения и получить компенсацию. Их поведение на основе лабораторных измерений агрессии является средством достижения этого мотива, но поведение не будет агрессивным.

Таким образом, чтобы правильно понять поведение участников, важно учитывать требования исследования, которые прямо и неявно сообщаются участникам, опыт участников в рамках исследования, а также их социальные мотивы.Эти факторы будут определять, почему участники выбирают свое поведение. Иногда участники будут вести себя агрессивно для достижения социального мотива в рамках парадигмы лабораторной агрессии. В этом случае лабораторная парадигма агрессии точно измеряет агрессию участников. Тем не менее, участники также могут вести себя таким же образом, но поведение не будет соответствовать критериям для того, чтобы считаться агрессивными. По этой причине важно рассмотреть возможные варианты ответа, которые предлагаются участникам.Если варианты ответа участников ограничены, они могут попытаться использовать эти ограниченные варианты ответа для достижения более широкого диапазона мотивов, чем исследователь считает при интерпретации своих наблюдений. В этом случае лабораторная парадигма агрессии не будет точно измерять агрессию участников.

С описанными выше критериями поведения, которое считается агрессивным, в следующих разделах обсуждаются несколько лабораторных парадигм агрессии.Эти парадигмы были выбраны, потому что мы считаем, что (а) они являются наиболее часто используемыми парадигмами в современных лабораторных исследованиях агрессии или (б) они являются яркими примерами лабораторных парадигм агрессии, которые использовались в предыдущих исследованиях (см. Таблицу 1). для резюме).

Сводка рассмотренных лабораторных парадигм агрессии.

Выбранные парадигмы использовались в широком диапазоне областей и областей исследований. Многие из них являются частью набора инструментов социального психолога и поэтому часто встречаются в исследованиях взаимодействия между людьми и социальных или ситуационных сигналов, таких как эффекты жестоких видеоигр (Anderson & Dill, 2000; Saleem, Anderson & Gentile, 2012 ) или реакции на остракизм (DeWall, Twenge, Gitter, and Baumeister, 2009; Warburton, Williams, & Cairns, 2006) и провокации (Finkel, DeWall, Slotter, Oakten, & Foshee, 2009).Но они также используются в клинических исследованиях, например, для изучения эффектов употребления алкоголя (Pederson, Vasquez, Bartholow, Grosvenor, & Truong, 2014) или фармацевтических препаратов (Weisman, Berman, & Taylor, 1998) или социальных и церебральные реакции у психопатов-преступников (Veit, Lotze, Sewing, Missenhardt, Gaber, & Birbaumer, 2010). Таким образом, возможно, вопросы о том, в какой степени они соответствуют критериям определения агрессии Барона и Ричардсона (1994), актуальны для большого количества литературы.

Одним из наиболее часто используемых лабораторных показателей агрессии является задача на время конкурентной реакции, которая представляет собой модифицированную версию парадигмы агрессии Тейлора (например, Taylor, 1967). В рамках этой задачи участники якобы соревнуются с другим участником за то, чтобы быстро реагировать на стимулы, отображаемые на экране в многоуровневой игре. Обычно другой участник не существует, но участникам необходимо поверить, что они играют против другого человека.Перед каждым раундом участники выбирают интенсивность шума (т. Е. Громкость, а иногда и продолжительность), который, возможно, будет доставлен их участнику. Участник, который быстрее всех отреагирует на стимул, якобы «выигрывает» в этом раунде. Участники, «выигравшие» раунд, посылают шум (с предварительно выбранными настройками интенсивности) своему участнику. Участники, «проигравшие» раунд, подвергаются воздействию шума, выбранного их соперником. Обычно исследователь заранее устанавливает для каждого якобы «победителя» раунда и интенсивность звуковых сигналов, посылаемых участником.

Вредное поведение количественно определяется как интенсивность (громкость, а иногда и продолжительность) звуковых сигналов, выбранных во время задания. Хотя ранее использовалось несколько стратегий количественной оценки, обычно более громкие и продолжительные звуковые сигналы считаются более вредным поведением. Тем не менее, большое количество стратегий количественной оценки для вычисления показателя агрессии на основе данных в Задаче времени конкурентной реакции обнаружено в исследованиях (например,г., Элсон, 2016; Элсон и др., 2014; Фергюсон, 2013). Таким образом, не существует стандартизированной процедуры для анализа данных, записанных при выполнении задания, и мало свидетельств того, что один из нескольких вариантов лучше операционализирует агрессию, чем другие.

Хотя взаимодействие не происходит лицом к лицу, поведение и нанесение ущерба происходят примерно в одно и то же время (между выбором звукового сигнала и завершением каждого раунда есть небольшая задержка, то есть когда звуковой сигнал якобы доставлен).Кроме того, участники доставляют звуковой сигнал своему партнеру по взаимодействию через мнимое соединение между компьютером. По этим причинам мы считаем поведение «активным» и достаточно «прямым» (Parrott & Giancola, 2007).

Перед каждым раундом участники намеренно выбирают громкость и, если применимо, продолжительность звуковых сигналов. И в той мере, в какой история успеха успешна, участники полагают, что выбранные ими звуковые материалы передаются их конкурентам в конце каждого раунда.Один из способов, с помощью которого исследователи пытаются усилить обоснованность своих выводов относительно мотивов участников во время выполнения задания на время конкурентной реакции, — это заставить участников сообщать о своих мотивах выбора звуковых сигналов. Участники сообщают об этих мотивах после выполнения задания. Например, участники могут сообщить, выбрали ли они звуковые сигналы с целью агрессии по отношению к своему конкуренту (например, Anderson et al., 2004). Чтобы свести к минимуму степень интуиции участников гипотез исследования, эти вопросы включены в анкету с несколькими другими мотивами выбора звукового сигнала (т.е. участников спрашивают не только об их агрессивных мотивах). Одним из соображений при использовании мотивов, сообщаемых задним числом, является их обоснованность, основанная на предположении, что участники могут и хотят точно сообщить о своих мотивах в более ранний момент времени.

Вредное поведение в задании «Холодный прессор» — это продолжительность, которую участник выбирает, чтобы другой человек держал руку в ледяной воде.Поскольку выбранное более длительное время якобы соответствует продолжительности воздействия неприятного стимула на другого человека, выбор более продолжительного воздействия интерпретируется как усиление агрессии. Однако, в зависимости от конкретной формулировки прикрытия, может подразумеваться, что такое поведение просто отвлекает, а не вредно.

Вредное поведение обычно происходит не лицом к лицу, поведение асинхронно с якобы вредным опытом, и вред якобы доставляется получателю через экспериментатора.По этим причинам мы считаем поведение «косвенным» и «активным» (Parrott & Giancola, 2007).

Поведение во время выполнения задания «Холодный прессор» намеренно выбирается участниками, и участники осознают случайность между их ответами и предполагаемым опытом другого человека. Агрессивные когниции в Задании Холодного Прессора предполагаются, когда участники считают, что держать одну руку в ледяной воде было бы неприятным опытом, и они считают, что другой участник должен держать свою руку в воде в течение установленного количества времени.Следовательно, участники должны верить, что их ответы соответствуют тому, насколько другой участник испытает неприятный опыт.

Исследователи могут усилить свои выводы об этих агрессивных познаниях, попросив участников держать руки в ледяной воде перед принятием решения (например, Pederson et al., 2014). Дать участникам почувствовать, что ледяная вода служит двум целям. Во-первых, это помогает убедить участников поверить в легенду о том, что другой участник будет держать их за руку в ледяной воде.Фактически заставляя участников держать руки в ледяной воде, участникам больше не нужно сомневаться в некоторых аспектах прикрытия, например, действительно ли у исследователей есть ледяная вода и будут ли участники держать руку в ледяной воде в рамках исследования. Во-вторых, эта методологическая особенность помогает убедиться, что участники считают, что держать руку в ледяной воде — неприятный опыт (в той мере, в какой это неприятный опыт для участника).

Танграммы — это головоломки, состоящие из геометрических фигур, которые можно расположить так, чтобы сформировать определенную форму.В задании «Помощь / повреждение» Танграма участники определяют, какие 11 из 30 возможных Танграмов должен выполнить другой участник, и, в случае успеха в выполнении назначенных Танграмов, «другой участник» якобы имеет возможность выиграть приз. Участники проинформированы о том, что Танграм были предварительно протестированы на основе уровней сложности, поэтому каждый Танграм может быть легким, умеренным или сложным для выполнения. Поскольку участники должны выбрать 11 из 30 возможных Танграмов, участники не могут назначать только простые Танграммы или только сложные Танграммы.Как и в случае с другими лабораторными измерениями агрессии, другой участник обычно не существует, но участникам необходимо верить в то, что другой человек существует.

Вредное поведение — это количество сложных Танграмов, которые участник назначает другому участнику. Назначение более сложных Танграмм якобы снижает вероятность того, что другой участник достигнет желаемой цели.Таким образом, выбор более сложных танграмм интерпретируется как большее препятствие и, следовательно, более агрессивное поведение.

Вредное поведение не происходит лицом к лицу, поведение асинхронно с якобы вредным опытом, вред якобы доставляется получателю через экспериментатора, и вред основан на вероятности того, что сложные Танграммы будут препятствовать получателю от достижения желаемого результата.По этим причинам мы считаем поведение «косвенным» и «активным» (например, Parrott & Giancola, 2007).

Агрессивные когниции в Танграмской справочной / вредной задаче основаны на нескольких предположениях. Во-первых, участники должны верить, что существует другой участник. Во-вторых, участники должны верить, что другой участник желает результата, которого можно добиться, успешно выполнив Танграммы.В-третьих, участники должны верить, что их выбор сложных танграмов эффективно снижает вероятность получения желаемого результата другим участником. Таким образом, установление того, что у участников нет других мотивов для выбора сложных танграмов, имеет первостепенное значение. Например, участники могут полагать, что приз следует «заработать», и, таким образом, они могут выбирать сложные танграммы, чтобы гарантировать, что никто не получит незаслуженный приз. Доказательства мотивов участников при выборе Tangram можно запросить, попросив участников сообщить, в какой степени они выбрали Tangram, с целью затруднить другому участнику получение желаемого результата (например,г., Saleem et al., 2015).

Вредное поведение — это количество острого соуса (а иногда и степень остроты, когда есть несколько соусов на выбор), которое участники раздают другому участнику для употребления. Более острый соус (или более острый соус) интерпретируется как более агрессивное поведение.

Вредное поведение не происходит лицом к лицу, поведение асинхронно с якобы вредным опытом, и вред якобы доставляется получателю через экспериментатора.По этим причинам мы считаем поведение «косвенным» и «активным» (например, Parrott & Giancola, 2007).

Участники должны верить, что употребление острого соуса — неприятный опыт для другого участника. Обычно это дополняется историей на обложке, в которой участник узнает, что другой участник не любит острую пищу. В этой истории прикрытия участники сознательно дают еду, которую другой участник не предпочитает.

Участники также должны верить, что другой участник будет (должен) есть пищу, которую они приготовили, независимо от количества острого соуса и, возможно, вопреки их предпочтениям в еде, вместо того, чтобы просто отказываться есть ее после первого укуса (что кто-то обычно может сделать, когда даваемая им пища неприятна на вкус, и ситуация такова, что человека нельзя заставить есть пищу). В некоторых исследованиях участникам говорят, что другой человек «съест каждую каплю данного соуса», но неясно, достаточно ли это убеждает их, что другой участник не сможет успешно избежать своего агрессивного поведения.

Отрицательные оценки участников отрицательно повлияют на вероятность того, что исследователь получит желаемую должность. Более негативные оценки интерпретируются как большее препятствие на пути к желаемой цели и, таким образом, могут рассматриваться как более агрессивное поведение. Если оценка проводится не по числовой шкале, а в виде письменного обзора эффективности, значимость оценки кодируется одним или несколькими оценщиками.

Вредное поведение не происходит лицом к лицу (хотя участник достигает цели во время исследования), поведение асинхронно с предполагаемым вредным опытом, и вред основан на вероятности того, что оценки помешают получателю достичь желаемый результат. По этим причинам мы считаем поведение «косвенным» и «активным» (например, Parrott & Giancola, 2007).

Вредное поведение — это время, в течение которого участники выбирают партнера для выполнения физически неудобных поз йоги.Предполагается, что выбранное более продолжительное время связано с большим дискомфортом и, таким образом, интерпретируется как большая агрессия.

Хотя вредное поведение не происходит лицом к лицу, единственный использованный пример этой парадигмы (например, Finkel et al., 2009) касается романтических пар и, таким образом, не был анонимным. Тем не менее, поведение асинхронно с якобы вредным опытом, и вред якобы доставляется получателю через экспериментатора.По этим причинам мы считаем поведение «косвенным» и «активным» (например, Parrott & Giancola, 2007).

Некоторые, но не все существующие лабораторные парадигмы агрессии могут создавать условия, при которых поведение участников может быть агрессивным (хотя агрессия может нанести лишь очень легкий вред). Обычно успешное выполнение этих условий не подтверждается эмпирическими данными (например,грамм. запросы типа проверки манипуляции), и остается спорным, действительно ли некоторые лабораторные парадигмы, предположительно измеряющие агрессию, не реализуют практическую деятельность, например, конкурентоспособность. Мы подчеркиваем, что соответствие критериям определения, предложенным Барроном и Ричардсоном (1994) и Парротом и Джианколой (2007), было бы необходимым, но не достаточным для лабораторных парадигм, чтобы успешно измерить агрессивное поведение, которое имеет отношение к более агрессивному поведению. После того, как эти процедуры будут установлены, необходимы надлежащие валидационные исследования.

Далее, как утверждают Тедески и Куигли (1996), «[1] космические исследования агрессии, в лучшем случае, изучали лишь небольшую часть разнообразных явлений человеческой агрессии» (стр. 174). Мы полностью согласны. Как утверждалось выше, поведение, демонстрируемое в рамках таких парадигм, в совокупности недооценивает многомерную природу агрессивного поведения. Вредность поведения, допустимого в лабораторных условиях, находится на нижнем пределе диапазона возможного вреда, участники, вероятно, считают, что их поведение является лишь умеренно вредным, и, вероятно, полагают, что реципиенты лишь умеренно мотивированы избегать такого поведения.Таким образом, поведение, проявляемое в лабораторных измерениях агрессии, примерно так же репрезентативно для всей агрессии , как студенты колледжа являются репрезентативными для всех людей .

Кроме того, вредное поведение, проявляемое в рамках парадигм лабораторной агрессии, часто является надуманным и не имеет ничего общего с типичным социальным поведением в повседневной жизни участников. Даже стойкие сторонники обоснованности лабораторных измерений агрессии с готовностью признают, что агрессия в «реальном мире» (например.g., ударив другого человека) имеют некоторые общие черты поверхности с лабораторными мерами агрессии (например, нанесение звукового удара; Anderson & Bushman, 1997). Требуется большая работа для обеспечения того, чтобы поведение, демонстрируемое в лабораторных измерениях агрессии, не только было взаимно согласовано исследователями в качестве меры агрессии, но и фактически информативно для реальной агрессии.

Одно из следствий состоит в том, что исследователи должны признать, что поведение, проявляемое в парадигмах лабораторной агрессии, не представляет более широкий класс агрессивного поведения, и быть осторожными в своих обобщениях на агрессию за пределами лаборатории (для другой точки зрения см. Bushman & Anderson, 1997).Например, если исследователи используют лабораторную парадигму агрессии, когда участники демонстрируют прямую вербальную агрессию, эти результаты могут, во всяком случае, быть непосредственно информативными только о легкой прямо-вербальной агрессии в «реальном мире». Точно так же, если исследователи используют лабораторную парадигму агрессии, в которой участники проявляют умеренную косвенную физическую агрессию, эти результаты могут, в лучшем случае, быть непосредственно информативными только о легкой косвенной физической агрессии в «реальном мире». Только при наличии сходящихся и воспроизводимых данных из нескольких различных лабораторных парадигм агрессии исследователи могут предварительно сделать заявления об «агрессии» как об общем понятии.Однако, поскольку существующие лабораторные парадигмы агрессии не исчерпывающе охватывают весь возможный диапазон концептуального пространства, которое может занимать агрессивное поведение, кажется, что такие глобальные претензии в настоящее время невозможны, хотя такие необоснованные обобщения часто наблюдаются в научной литературе ( Марки, Френч, Марки, 2015; Марки, Марки, Френч, 2015).

Наконец, мы выступаем за несколько рекомендаций для тех, кто использует парадигмы лабораторной агрессии.Во-первых, стратегии количественной оценки данных из нескольких лабораторных парадигм агрессии в настоящее время не стандартизированы. В сочетании с гибкостью, которая может быть связана с другими аспектами исследований, в которых используются эти парадигмы (например, операционализация переменных, решения о прекращении сбора данных, пропуск участников и т. Д.), Количество «степеней свободы исследователей» ошеломляет и являются серьезным препятствием на пути научного прогресса. Отсутствие стандартизации делает двусмысленным вопрос о том, почему была выбрана какая-либо конкретная стратегия количественной оценки, не дает информации о том, изменились бы теоретические выводы, если бы были выбраны другие стратегии количественной оценки, и значительно затрудняет возможность сбора доказательств в разных исследованиях (даже если они исследования идентичны во всем остальном).Мы надеемся, что исследователи агрессии серьезно отнесутся к этому отсутствию стандартизации и примут стандартные применения для каждой лабораторной парадигмы агрессии. Кроме того, в дополнение к стандартизации, мы настоятельно рекомендуем исследователям предварительно зарегистрировать свои гипотезы и планы анализа. Предварительная регистрация сообщает, что гипотезы и аналитическая стратегия были определены независимо от полученных результатов. Даже если обоснованность той или иной меры является спорной, предварительная регистрация, по крайней мере, гарантирует, что исследователи обсуждают данные, которые были получены при известных обстоятельствах, что помогает сосредоточить продолжающиеся разногласия на других характеристиках данных.

Во-вторых, мы призываем исследователей агрессии делиться своими данными и стимулами, чтобы другие исследователи могли (повторно) использовать и исследовать. Хотя некоторые из этих парадигм требуют больших навыков экспериментатора, например, для успешной продажи прикрытия участникам, обмен стимулами помогает стандартизировать некоторую часть этих лабораторных парадигм агрессии. Точно так же обмен данными позволяет другим исследователям подтверждать опубликованные результаты (т.д., проверка аналитической воспроизводимости) и проверка надежности утверждений исследователей (например, проверка того, являются ли выводы устойчивыми к альтернативным и оправданным аналитическим решениям). Они также позволяют исследователям изучать взаимосвязи между переменными и использовать эту информацию при планировании собственных исследований. Мы считаем, что такая прозрачность исследовательского процесса улучшит совокупную науку об агрессивном поведении.